Три тополя - [67]

Но пошел он не в правление, а на берег.

Крутой склон — в глинистых осыпях, в сухом бурьяне и почерневшей никлой крапиве. Ока стала, но не прочно и не ровно, а застругами и, казалось, дышала, готовая, чуть что, взломать ледяную кору. На другом берегу, неподалеку от загона и дощатых построек фермы, темнела «куча». Отсюда она казалась махонькой, и странно было подумать, что где-то в ней, в углу, в сочащейся сквозь щели сырости, стоит лошадь, голодная и ненапоенная.

По пути к дому Николай заглянул на почту: может, дозвониться на тот берег, попросить кого из заокских, из Бабина или из Комлева, сходить за лошадью. Но связи с другим берегом не было.

Дома Николая поджидал тесть: крупный, темнолицый мужик, который никогда не держался одного определенного дела, а жил, не в пример другим, в ровном достатке. «Катя позвала!» — подумал Николай с раздражением, хотя отношения у них были добрые, тесть добыл ему лес и доски на избу, не докучал советами и появлялся всегда не с пустыми руками. Вот и сейчас на углу стола темнела поллитровка, припотевшая в жаркой избе.

Тесть любил зиму и умел праздновать ее долго, достойно, не роняя себя. Весну, лето и осень он работал за семерых, дремал на ходу, мелькал повсюду — в лесных пастухах и на перевозе, на сенокосе и на уборке картофеля, на подхвате в трудных торговых делах колхоза — и был самым рисковым среди ночных разбойных рыбаков. А зиму праздновал; только немного, в свое удовольствие, возился по двору или в солнечные ясные дни плотничал за сущие гроши на старух и вдов-солдаток. Но все время, от ледохода, когда по Оке несло бревна и доски, до последних, уже в холода, лещовых тоней, он безошибочным инстинктом отличал дела пустые, «на дурика», как он говорил, от тех, которые сулили хоть малый заработок, и всегда прочно, уверенно держался при доходных делах.

— Ты ночь пережди, не суши себе голову, лошадь — животная крепкая, не сдохнет, — сказал тесть, вылавливая ложкой из щей скользкий оплывший кусок янтарного сала. — Покрепче любого человека.

— Человек пить захочет — напьется, а она? — хмуро возразил Николай.

— А провались она, Коля! — сказала Катя беспечно. Она бывала особенно рада, когда за ее столом сидели эти двое — главные мужики на земле: отец и муж. Все ей в такую пору казалось достижимым, легким, век человеческий бесконечным. Заходящее зимнее солнце залило свежий сруб розовым сочным светом, играло в крахмальных занавесках, на маленьких скулах Кати, в серых, мозаичных, будто из точек и пятнышек, глазах. — Не класть же за нее голову, верно?

— Ну и дура, — беззлобно сказал отец. — Лошадь два дома кормит. Околеет, и будь здрав.

Для чагравой, поскольку она лошадь при должности, разрешалось косить боровину по ту сторону Оки, а в лесу нетрудно уж было свалить и лишку, а «лишку» этого хватало еще на двух животин — двухгодовалую телку Николая и холмогорку тестя. Для всех других, немногих теперь, держателей коров запастись на зиму кормами стоило больших усилий. Еще с весны они вели торги с односельчанами, закупали на корню те десять — пятнадцать пудов сена, которые мог дать приусадебный участок. Лошадь избавляла Николая и тестя от всех хлопот: они косили и косили в лесу высокую, неподатливую боровину, а свозили сено зимой на той же чагравой, и не сразу, так что и за руку их не схватишь.

— Я и говорю, — смешалась Катя, — завидуют нам. Чего в правление идти? Не любят они Николая.

— Все у вас, баб, любовь на уме.

— Уважают его, — веско сказал тесть. — Крепкого хозяина всегда уважают.

— Меня Хворостин на трактор звал.

— Он себе на уме, — сказал тесть. — Его понять можно, ему выкручиваться надо.

— Жалею я ее, — сказал Николай грустно. Мысли его против воли возвращались на тот берег, в землянку, где замерзала ни в чем не повинная лошадь. — Там дверь в середку открывается.

— Лошадь жалеешь?

— Ей дверь нипочем не открыть.

— И ладно. Без воды проживет, а открой дверь — она замерзнет.

— И без воды жить не станет, — упорствовал Николай.

— Проживет. Не околевать же тебе там.

— Понятливая она, — жаловался Николай. — Сколько живу, ни в деревне, ни в полку такой понятливой не встречал. Преданная она мне, можешь ты это понять? — сердито спросил он у жены. — Она бы меня из огня, от смерти вывезла, а я бросил.

Тесть наливал ему больше, чем себе, — так уж у них повелось: Николай молод, а он контуженный на войне, со шрамом на морщинистом лице — от щеки и через висок.

— Ты все правильно сделал, — сказал тесть. — Не со страху, обдумал все. Никто бы другой лучше не сделал. Переспи, а утром я тебе подмогну, утром дело прояснится.

До утра Николай трижды бегал на берег: вечером, как стемнело, и среди ночи. Ночь он промаялся: сбросив сапоги, дремал на деревянном крашеном диване, просыпался оттого, что слышал во сне треск ломающегося льда, и бежал к Оке. Река лежала тихая, спокойная, свет ясной ночи позволял видеть далеко вокруг, а редкие неторопливые снежинки не мешали глазу. Мороз резко спал, дело шло к оттепели.

Он видел, что и Катя не спит на супружеской постели: она вздыхала, ворочалась без надобности, вставала, шлепала в кухню, будто к ведру с водой, ждала, ждала, а он наказывал ее, мучил, хотя считал, что наказывает себя, что он не стоит ни ее любви, ни вздохов, ни чистых теплых домашних простынь. «Вызволю лошадь, — думал он, — начну другую жизнь…»