Три тополя - [51]

— Опять сети брать будешь? — спросила у майора бабка, смиренно подняв на него глаза. Крохотная, она сгорбилась на бревне у борта с двумя другими старухами; в ногах у них стояли плетеные корзины, прикрытые березовыми ветками. Корзины большие, будто снятые с грузовика, а не принесенные на немощных старушечьих спинах.

— Сегодня в ночь не пойдут, — сказал майор, оглядывая мужиков. — Устали. С сетями не сладят.

— Всякую ночь рыбу берут, ми-илый, — ласково доносила бабка, побаиваясь мужиков и все же не в силах сдержать пагубной своей склонности: смирения и верности закону. — Нынче щука пойти обязана, теплой ночью она крепче спит, спугнешь ее боталом, она и твоя, в ячее.

— Сама-то чего наловила, ведьма? — оборвал ее сердитый голос.

— Маслят набрали. — Она пошевелила медлительной рукой непривялые еще листья березы, но не показала грибов. Главный интерес был к майору — И шелешпера нынче хорошо брать, верняк, ветра, видишь, нет, а он безветрие любит. Балованный он.

Бабки сидели спиной к реке, не как Полинка Лазарева, которая подстелила старый мужнин пиджак, обняла руками нижний брус перил и спустила за борт горящие от усталости ноги. У Полинки на том берегу живой дом, с детьми, с ревнивым мужем, а у бабок худые избы, из которых поразлетелись и птенцы — кто в науку, кто в шоферы, а дочери больше в торговлю, — и старики, дожидавшиеся своих старух на деревенском кладбище. Бабкам не надо было глядеть на Оку, на крутояры с липовыми рощами и несколькими окраинными домами, чтобы представить себе всякую подробность, — эта земля жила в них, жила такая, какой была издавна, а новое уже плохо запоминалось.

— Ты, бабка, профессор по браконьерству, — сказал майор. — Может, и сама промышляла?

— Было! — гордо сказала она. — Как не быть — было. Мой старик первым в этим деле числился. Жаль, не застал ты его. — Она горестно вздохнула. — У нас до тебя тоже инспектор шнырял, злой был, пес, за моим охотился и на моторке, и на веслах, и только что не вплавь… Нырял даже под его, а все — ничего! Мой у него меж пальцев ходил, а в крайности утопит сеть и — концы, а через денек крючкём зацепит, и обратно наша! — Бабка даже посветлела лицом. — Мой и помер-то от реки. На леща позарился, уж под самый лед, под мороза, искупался ненароком и в три дни стаял… — Грустные события вернули ее на грешную землю. Все это было в прошлом, но хмурые лица мужиков и пристальность жгучих глаз майора обеспокоили вдруг бабку. — Сегодня и мой старик против закона не пошел бы, — сказала она просветленно, — а в те лета нужда гнала. Хлебушка и то купить не на что было, и табаку даром не дают.

— На хлеб много ли надо, бабка? — упрекнул ее майор за лукавство.

— Коль при деньгах — мало, а нет их — ой как много! Ночью проворочаешься, думаешь об них, а утром глядишь — обратно их нет. Из чего ты их, милый, сделаешь? Мужик все добыть может, из земли даже, а чего земля не родит, то умом сотворит. Все, окромя денег.

— А теперь, значит, разбогатели? — ввязался в разговор Петр Егорович.

Бабка кивнула.

— Теперь вам пенсия вышла, так, что ли? — весело угадывал он ход ее мыслей.

— Она. — Бабка ждала подвоха. — И нам, и вам.

— Двенадцать рублей? Четыре, значит, бутылки и триста грамм карамели?

— Дурак и меряет жизню бутылкой, — сказала бабка.

— А ты?

— Наперстком, Петр Егорович! Нас нужда счету научила. Тебе бутылка, а нам хлебушко, сахар, соль и керосин…

— Обратно на табак не вышло! — крикнул кто-то из толпы.

Бабка пренебрегла легким укусом: курят мужики, а коли жив и старик, то в доме не двенадцать, а все двадцать четыре рубля, хватит и на табак. Не вставая с бревна, она стала кланяться, угодливо, часто, по-церковному, поникая маленькой головкой перед майором, стоявшим в расстегнутой гимнастерке, с крупными каплями пота на лице.

— Засветила и нам жизня, при самом конце, а засветила, — быстро выговаривала она. — Вышла нам жизня, мы уж и не чаяли, а вышла… Устроилась… У кого дрова на зиму припасены, тому и вовсе жить можно… И умирать не приходится… Живи до весны барином!

— Подвел нас Ефим под монастырь! — сказал вдруг майор с преувеличенной озабоченностью.

— Ты плотиной ходи, — великодушно посоветовала бабка, — а машину мы перевезем. Ходи, тебя пустят.

— Пока пускают, — усмехнулся майор.

— Ты при важном деле, — льстила ему бабка. — Тебя нельзя не пустить… Пожалуй, еще ты и над ними стоишь, верно?

— Я сам по себе, и они сами по себе, — сказал майор. Легкая плотина, из металлических звеньев, узкая, с настилом в четыре доски, чернела на реке. — Ладно. Подожду. Мог бы и днем корову привести, днем мало кто едет.

— Днем не то, — сказал спокойный лобастый мужик, устроившийся на палубе так, будто он здесь и ночевать собирался. — Днем Лыскина нужда в половину бабкиной пенсии обойдется. А он, видишь, тайком хочет, по сговору. Тоже, выходит, браконьер.

Кругом засмеялись неожиданному обороту, а Петр Егорович, заметив рядом с бабками двух сонных от усталости мальчишек, скомандовал:

— Семка! Ну-ко, давай на столб, дозорным! Сигналь нам!

Мальчик мигом согнал с себя сонливость, побежал на берег и забрался на обстановочный речной столб. Сорвался с парома и второй мальчишка; они повисли на столбе, резко очерченные в стынущем небе.