Три тополя - [119]

— Кабы я себя живой считала, чего не крикнуть: думала, мертвая.

— Мужики по бревнышку избу тащат, шапки сбросили, как в церкви или на кладбище, детвора и та притихла, чтобы услыхать, если жива, бабы в слезах по покойнице, а она горя себе не знает, лежит. — Цыганка рассказывала весело, охотно: ведь подарило же их скучную жизнь, озарило необыкновенным событием. — Руки из-под одеяла выпростала, на груди сложила, кровать чугунная, спинки крепкие, потолочные доски на них и упали. У Паши глаза закрытые, под мусором, под пылью, прямо святые мощи покоятся. Бабы в голос, и Паша следом в слезы: поняла, что не мертвая, избу пожалела.

— Тогда только и поняла, когда голос Лизки Холоповой признала, — оживилась Лебедева. — Лизке-то, думаю, на том свете чего делать? Она там всех чертей сколготит. — Собственная шутка, видно не раз уже повторенная, показалась вдруг Паше чрезмерной, и она сказала смиренно: — Вот как я в погорельцы попала: без огня, а в полымя. Фартук на мне — и тот Катин, видишь, короток? — Длиннопалыми руками с ветвистыми выступами вен она провела по переднику, жест был легкий, по-девичьи стыдливый, и спрятала руки в накладных карманах. — Уже лет двадцать я со своей избой рядилась: кто кого переживет. Думала, она меня проводит, а вышло не по-моему. Такая уж моя судьба, — закончила Паша строго, — весь свой род пережить.

— Вам новую избу должны поставить, — начал Капустин уважительно, но недоуменное, предостерегающее движение в сонных глазах Кати остановило его: он будто все-таки спроваживал ее отсюда.

— Я который год отдыхаю, а народ в трудах, — отозвалась Паша, ее честный, прямодушный ум ни в чем его не заподозрил. — Неужто тыщи на меня изводить? А за сотни нынче избы не срубишь. Помню, сама при хозяйстве была: каждый рубль в ладошке держишь, смотришь, куда вернее положить, пока руку не прожжет.

— Теперь по-другому живут, — возразила Цыганка.

— Как бросали на счетах, так и нынче бросают. Деньги всегда учет любят.

— Больше их стало, Лебедева! В миллионщики вышли.

— Без толку тратить — и миллиона недочтешься, без прокурора и следа не найдешь. — Всякое в ней говорило: и привычка, и умудренность давних лет, и страх неведомо перед чем, но выше всего была натура человека, прожившего жизнь в гордой, уже не замечаемой бедности. — Не сушить же мне старыми костями сруб. Бревна нынче скорые, прямо из лесу, им на солнышке отдышаться не дадут. Эти вот, — она потянулась рукой к сухим, янтарным бревнам за спиной Алексея, — пять лет пролежали, прежде чем плотники под топор их пустили, а нынче бревно, как рыбу, на стол: добыли — и на сковороду, в чешуе, почистить некогда. — Оглядев всех, хорошо ли слушают, она продолжала в гордом сознании важности того, что происходит с ней и чем живет ее душа: — На старом месте, под тополями, может, и пожила бы еще, хоть и в новой избе. Там земля не строптивится, под ноги мне ложится, там я и слепая не заплутала бы… — В эти мгновения она объяла взором всю свою жизнь, столь непомерную во времени и такую короткую, черствую, тяжкую, но и полную любви, материнства, трудов. — На старом месте никак нельзя, мне карту показали: с нашего краю планировка пошла. — Она находила и тут нечто важное и для сельского мира и для себя, приобщение к чему-то, что значительнее ее отдельной жизни. — Сходи туда, Алексей Владимирович, там от реки к Сереже толпой идут: пристань внизу нарочно поставили. Горушка у нас — дух отшибает, — сообщила она Кате, — а идут, ног не щадят, городские идут. В шлюзу пароход полчаса не стоит, а под Сережей до-о-лго, пока служба: в церкву прежде так не ходили. — Как и все старожилы, помнившие молодого поэта, она звала его не по фамилии — Есениным, а по имени, с оттенком родственности, с прибывавшей год от года гордостью и с домашними, будто о живом, а не умершем, упреками, что пил лишку, охальничал, мать обижал долгими, жестокими неприездами. — И дом ему срубили, новый, а похоже, уж и я в древности своей иной раз думаю: не в нем ли он и жил? Магазин стеклянный построили, гостиницу в два этажа… — Она задумалась: все ли перечла? — Мне, если менять место, тут, с Катей, хорошо, уж у нас был свой прощеный день, мы обиды друг на друга больше не держим… — Она подождала, что скажет Капустин, полагая, что и он посвящен в их прошлое. Но Капустин молчал, и старуха снова обратилась к Кате: — Я прежде на юру жила, какой ни ветер на земле — мой. Который год пчелы не слыхала, думала, перевелась пчела, а она есть, гуди-ит, сейчас услышишь, она с солнышком прилетит. — Кажется, Катя представлялась глазам старухи девчонкой, каких и замуж-то рано брать, и Катя чувствовала это сквозь сонную, блаженную истому. — И тополя, наши с Сергиенко, к делу пришлись: давеча ходила я на поруху свою, а там девушка туристов водит, толкует, что тополя эти Сережа любил, песни под ними пел и свои писал… А ить он умер, когда тополя эти тощие еще под любым ветром клонились. Сережа луга любил, горушку нашу и лес за рекой. Он и жил там на озерах, где Пра течет, красная наша речка…

Она говорила о заречных близких местах, о болотном крае и быстрой воде Пры на торфяном подстиле, как о дальней стороне или сказочных муромских лесах; земля, так изнурившая Лебедеву, не сделалась для нее постылой и скучной, Паша и в старости откликалась ей вся.