Три рассказа - [11]

Работает в галерее и сама что-то лепит из глины. Сюда перебралась из Бостона: почти соседи. Я рассказываю о впечатлениях от здешних музеев, где Лео, едва завидев рождественское креше или Nuestra Seсora, нежно шепчет: "Baby Jesus", а я побалдел от индейско-испанской картины, где Христос говорит Смерти:

- Смерть, я твоя смерть.

Болтаем будто век знакомы, есть шанс на успех, хоть меня и смущают насмешливые взгляды невестки. Клею незнакомку ей назло. Если бы сказала заранее!

К нам подваливает мужеподобная девица, которой я по плечо, и вклинивается в разговор, прерывая его сексуальный подтекст. Я пытаюсь избавиться от третьего лишнего, пока до меня не доходит, что третий лишний здесь я, и обоеполая гигантша - трахаль приглянувшейся мне красотки. Разом протрезвев, оглядываюсь: вечеринка лесбочек, хоть бы одну универсалочку! Злюсь на невестку, что не предупредила, а она дивится, как же я сам не разобрался в гей-компании.

Очередной, полагаю, розыгрыш.

- Ты так и не ответил Лео, есть ли у тебя пенис, - ехидно напоминает она, когда я уже успел позабыть про его вопрос.

- У него нездоровый интерес к этой теме.

- Наоборот, здоровый. Он знает названия всех частей тела, включая гениталии.

- Но спрашивает про пенис, а не про живот.

- А что про живот спрашивать - он и так у тебя торчит.

- Но не так, как у тебя! - помалкиваю я.

Живот у нее растет не по дням, а по часам. Ничего не могу с собой поделать: будучи женолюбом, беременность считаю неэстетичной, живот уродством. Она и так не мелкой породы - высокая, широкостная, но с животом производит впечатление колоссальное, будто не человек, а инопланетянин неизвестно какого роду-племени. Особенно в Белой пустыне - огромная женщина, устрашающе выпятив восьмимесячное пузо, уходит в слепящие, как снег на солнце, пески и вот исчезает за холмом. Поругалась с Лео, а заодно со мной что взял его сторону в их разборке. Точнее - драке: он пихнул ее ногой в живот, она ему сдачи и требует, чтобы просил прощения. "Maybe not", - выдает Лео свою вежливую формулу отказа наотрез. То есть ни в какую. Рев уж не знаю чей. Обоюдный. "Мама осталась в Ситке", - выпаливает Лео самое для нее обидное. Я - ей: в принципе ты права, но ребенок устал в дороге, ему всего два с небольшим. Она - мне: не суйся, а сколько ему, помню и без тебя. И канула в этих проклятых белых песках с натуральной примесью гипса, оставив нас в рамаде - крыша на четырех столбах, единственное здесь укрытие от невыносимого солнца. "Ты любишь быть один, я - тоже", - ее последняя фраза. Извелся в волнениях, учитывая, что потеряться здесь, в сплошной слепящей белизне холмов, запросто и небеременной твари. Возвращаясь из снежного пекла, приметили в окружении копов сидящего на корточках щуплого мексиканца в наручниках - их вылавливают в песках, где они прячутся, перейдя нелегально границу.

Еще одно приключение на искусственном озере Пауэлл, дикая краса которого - синий металл воды на фоне краснофигурного каньона - соблазнила нас пересечь его на пароходе в непогоду.

- Туда - не обещаю, обратно - постараюсь, - пошутил капитан, а оказалось не шутка.

Пристать к открытой пристани на том берегу так и не смогли. На обратном пути ветер окреп, волны дыбились, нас мотало из стороны в сторону. Туда мы плыли, так и не доплыв, часа полтора, обратно - конца путешествию не видно. Как и уютной бухточки на нашем берегу. Палуба в воде по колено, пассажиры забрались на боковые скамейки, а кто и повыше - на выступы в стенках. Когда нам выдали спасательные жилеты - оранжевая униформа сквозь серую сетку дождя - понял: дело серьезно. Глянул на мою спутницу - на ней лица нет. От качки? От страха? Началось, охнул я про себя и помчался по уходящей из-под ног палубе к капитану "Летучего голландца". Мою громадную невестку уложили на крошечный диванчик у него в каюте. Когда часа через четыре мы, наконец, пришфартовались, капитан отдал помощнику двадцатник. У них был спор доберемся или нет.

Скорей бы уж посадить ее на самолет аляскинской авиалинии, а самому на ньюйоркский рейс!

Мой страх, что родит в пути - в том числе страх остаться наедине с этим неукротимым, каверзным, трудным ребенком ирландского норова, который даже из угла, куда был поставлен в яслях за очередную шутовскую проделку, гордо заявил: "Я просто так стою, мне здесь нравится". Моя невестка, однако, считает, что он пошел в нашу породу и ссылается на ямочку на подбородке и фиглярство.

- В Ситке его зовут "трикстером", - говорит она, когда мы мчимся из Большого Каньона в Аризоне в каньон по имени Сион в Юте (так прозвал его мормон, побывавший здесь первым из белых). - Ты хоть знаешь, кто такой Трикстер?

- Некто из индейского фольклора.

- Не фольклора, а мифологии, - уточняет невестка.

Лично я бы остерегся приравнивать клановые байки и анекдоты к египетским, греческим или иудейским мифам. Записаны они на исходе первобытной жизни, когда доисторизм здешних племен состыкнулся с американской модерностью. Не говоря уже о христианизации. Пусть архаика, но сильно подпорченная. Не мифология, а копрология, то есть фольклор ниже пояса, с сильным уклоном в скатологию и секс. Чего стоят проказы ворона, главного героя их побасенок, со своими фекалиями и гениталиями! Или тотем с медвежьей вулвой - только чрезмерно упростив, его можно свести к символу плодородия. Стараюсь, однако, избегать острых углов и в теоретический спор не вступаю, зная, что мой сын и невестка увлекаются всем индейским.