Три рассказа - [5]

Старший ощутил под языком холодок облатки нитроглицерина. Поплыло в глазах. Он сел на валежину, подождал, огляделся, припомнил, где он, что с ним... Сердце медленно опускалось в то место, где надлежит ему быть, но боль не отпускала. Он принял вторую облатку. Издалека донесся второй выстрел...

На табор старший пришел первым, разживил костер. Внутри у него все вроде стало, как было до этого тока, но что-то изменилось... в его отношении к лесу, озеру, костру, даже к заре на небе, к голосам лесных птиц — все отдалилось, зачужело, не занимало его. И то, как прыгал под песню, волновался, целился в птицу, мог убить... стало неинтересно, как будто было не с ним. Он вслушивался в себя, там внутри происходило что-то единственно важное для него. «Я хотел лишить жизни птицу, — подумал старший. — Нет, я не хотел, но так вышло. Нет, вышло не так. Некто решил, что можно лишить жизни меня. Если бы я выстрелил в птицу, если бы не взял с собой нитроглицерин... Красивая смерть — на глухарином току! Никем не описанный случай. Кто опишет? Никто... не пережил свою смерть!»

Огляделся: все показалось ему излишне, опасно: так много леса, так далеко от дома... «Господи, помоги!»

Младший принес глухаря, лицо его полыхало азартом, голос срывался:

— Я второго свалил, крыло ему перебил, он, зараза, в ельник забился, в чащобу — и затаился; я все облазил, не мог найти.

— Попей чаю, Алеша. — Старший налил из котелка в кружку. Младший жадно выпил.

— А ваш где глухарь? — спросил он требовательно, как будто с упреком. — Я за вами следил, когда вы пошли под песню. Смотрю, все путём. Ну, думаю, верняк. А у меня на слуху три глухаря пели. Одного я свалил...

Старшему не понравилось слово «следил». Он выговорил младшему:

— За мной следить не надо. Я человек открытый, весь на виду.

Младший глянул старшему в глаза охотничьим прицеливающимся взглядом:

— Я же вижу, вы грустный. Убили бы глухаря, у вас бы душа пела. Я первого убил, как сумасшедший, индейский танец над ним исполнил. Не верите?

— Я приехал повстречаться с весной, — без всякого выражения сказал старший.

В деревню шли с частыми остановками.

Чья резина лучше

Аблександр Павлович Гостомыслов вступил в гаражный кооператив, будучи кандидатом наук — не точных, автором публикаций, пока не трудов, но кое-что было и, главное, назревало. Иногда выходили в свет небольшие книги Гостомыслова, написанные как бы по наитию: накатило и вылилось — о каких-либо предметах и лицах нашего национально-исторического бытования. Например о русской печи как языческом домашнем божестве — хранительнице семьи, первоисточнике блага для русского человека, основе пользы и красоты, с далеко, до самых наших дней идущими предположениями: откуда теперь танцевать, когда печи не стало. Или о черной и белой кости, о простой и голубой крови, как им ужиться в организме одной нации, что станется с нацией по смешении кровей. Или о Петербурге — единственном стольном граде, выстроенном в равной мере на том и другом берегу широчайшей в Европе реки — как воплощении русской небоязни пространства... Надо сказать, что в Александре Павловиче Гостомыслове эссеист преобладал над исследователем, однако получалось не только лихо, но и здраво.

Книжки Гостомыслова широкая публика не то чтобы читала; автора больше знали по выступлениям на телевидении, а вот один из дежуривших по ночам в гаражном кооперативе мужичков читал; ничего удивительного: у нас, как известно, самая читающая в мире публика. Ночного сторожа все звали — по возрасту и простоте обращения — Кириллычем. Кириллыч вычислил в члене кооператива из бокса № 102 автора, поделился с ним впечатлением от прочитанного, в общем, благоприятным, но с некоторым оттенком критицизма, то есть пожеланием на будущее: «Я ожидал большего».

Другое пропуская мимо ушей, это Гостомыслов запомнил. После защиты докторской, банкета и всего прочего заехал в гараж, зашел в дежурку к Кириллычу, поставил бутылку. От ночного сторожа исходила душевная тишина и еще что-то родственное, отеческое. Гостомыслов подумал, что Кириллыч примерно ровесник его отцу, убитому в ополчении в сорок первом году.

— В войну-то воевал, Кириллыч? — спросил он с искренним интересом, постоянно вглядываясь в лица воевавших вместе с его отцом.

— Да как сказать, Павлович... На Ладожской трассе на полуторке шоферил, в ледяном крошеве буруздился. Тебя не накроет, в воронку булькнешь. Воронки-то не видать... После мобилизовали на лесозаготовки, на газогенераторе лес возил...

Так хорошо посидели доктор наук с ночным сторожем в дежурке. На прощанье Кириллыч сказал:

— Ты, Павлович, оставь ключ, я в твоем гараже деревянный пол настелю: и машине лучше и сам, когда придешь, посидишь, подумаешь. От бетона мысли не происходит. Нашему брату деревяшка нужна.

Гостомыслов обрадовался:

— Это ты верно сказал, Кириллыч: мы все вышли из лесу. И последняя наша домовина — деревянная...

Вскоре Александра Павловича Гостомыслова назначили директором научно-исследовательского института гуманитарного профиля. Каких-либо усилий стать директором он не предпринимал, даже пассивно сопротивлялся назначению, чего, впрочем, никто не заметил. Его пригласили, ему предложили, поскольку он был на голову выше других в своем предмете, умел излагать мысли с трибуны и обладал необходимой для поста представительностью. Ну, разумеется, и по анкете... Он согласился, заступил, соответствовал. Однако давало о себе знать и некое несовпадение человека с местом: в одних случаях молодой директор позволял себе излишнюю доверчивость, в других не по чину горячился. На директора жали с той стороны и с этой; поддавался, после расхлебывал. Директорским местом Гостомыслов как-то демонстративно не дорожил, что одних удивляло, других коробило. Бывало, загуливал, напивался выше дозволенного в то время (во второй половине семидесятых); мучился похмельем опять же у всех на виду; ученый секретарь Челобаев приносил опохмелиться, сам чуть пригублял, внимательно слушал, что говорит директор, будучи в трансе, запоминал.