Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [97]

Было девятнадцать часов — срок наблюдений.

Дроздов с трудом держался на ногах, двигаясь от прибора к прибору, делая записи в «Дневнике», очищая механизмы метеоприборов от снега.

Одно время ему показалось, будто часовой механизм барографа увеличился до таких размеров, что он, Алеша Дроздов, смотрит на него снизу вверх, задрав голову, а потом он зачем-то решил подняться на самую верхнюю точку самого большого колеса этого механизма и побежал по зубчатой нарезке, как по ступеням, но колесо двигалось в обратную сторону и он не мог набрать высоту, кроме бега на месте не было ничего, а тогда он догадался, обежал колесо с другой стороны, вскочил на него и оно стало быстро поднимать его вверх. Если бы не резкие рывки, осталось бы полное впечатление, что он поднимается на чертовом колесе в каком-нибудь парке культуры и отдыха в какой-нибудь праздник или просто в выходной день, но, к сожалению, ощущение праздничности было слишком недолгим, потому что колесо тут же сбросило его вниз, сбросило несправедливо, совершенно, ни к чему, потому что он ведь не хотел ничего плохого — только очистить зубцы колеса от снега. Тем не менее он лежал внизу и почти что плакал от боли и обиды, а потом собрался с силами, привстал, плюнул на колесо и пошел к анемометру, но тут оказалось, что к анемометру даже близко подойти нет никакой возможности — огромные лопасти, каждая размером опять-таки почти что в рост Дроздова, вращались так быстро и создавали турбулентный воздушный поток такой силы, что Дроздова отбрасывало в сторону, по крайней мере, на десяток метров, и снова, лежа на снегу, Дроздов гладил этот снег и спрашивал: «Где мои пальмы? Где же все-таки мои пальмы?»

— Ну, нет, — сказал Дроздов, поднимаясь, — ну, нет, ведь это я — механизм, это я — самый совершенный механизм и прибор из всех этих механизмов и приборов, но только мое совершенство нарушено эмоциями. Долой эмоции! Долой фантазии! Ведь уже точно доказано, что самый совершенный механизм здесь — я! Я, а не они!

И действительно, геометрическое соотношение между ним и метеорологическими приборами довольно скоро пришло в норму, приборы стали как приборы, обыкновенной величины, хотя они и работали с перебоями и выписывали на лентах прерывистые кривые, потому что повсюду между зубцами их колесиков набился снег.

Термометр показывал 36,2 градуса, а термограф 36,3° ниже нуля.

Барограф 756 миллибаров.

Гигрограф 71 процент.

Анемометр 13,2 метра в секунду.

Флюгер запад-северо-запад.

Все эти показатели помимо своего собственного реального значения вызывали в памяти Дроздова короткометражные сеансы его прошлого земного существования. Будучи документальными, они казались теперь настолько фантастическими, что именно для них-то у него и не хватало воображения, он не мог их ни продолжить, ни войти в них надолго и прочно, поэтому они начинались и кончались сами по себе, независимо от него, а все другое, все то, чего никогда не было и никогда не будет, а вот все нереальное, фантастическое, — это было неизменно при нем. Это было проще, доступнее, не нуждаясь ни в памяти, ни в хронологии.

На этот раз короткий сеанс реального, нечто вроде кинохроники, был сначала посвящен ему самому — ему в первом классе, на последнем уроке первой четверти первого учебного года, когда учительница объявила, что он первый ученик.

Когда учительница это сказала, Алеша, посмотрел вокруг, чтобы увидеть всех мальчиков своего первого «А» класса, но не увидел их, потому что в этот миг они сделались уже другими — не первыми… В классе было три окна, все три сияли, а в этом сиянии высвечивались смуглые, светлые и рыжеватые мальчишеские лица, пуговицы, пальцы в чернильных пятнах, но самое главное — высвечивалась непервость всего этого, всей этой мальчишеской массы. Самого же себя — единственно первого — Алеша видеть не мог.

Священной обязанностью всех мальчишек было теперь подтвердить Алешину единственность, вслух согласиться с тем, что он первый, но класс молчал, и он остро почувствовал неискренность человечества и свою собственную скорбь по этому поводу.

С тех пор эта маленькая и сладостная скорбь всегда томилась в нем, и никогда и ни с кем он так и не разделил ее. О ней однажды догадалась только бабушка, догадалась в тот же день, когда он — уже не совсем обычный, а первый — вернулся из школы, а она погладила его по голове… С сожалением погладила.

А ведь он всю свою последующую жизнь, всегда хотел, всегда желал, чтобы, кроме бабушки, об этом догадался весь мир.

И, пожалуй, все, что происходило с ним сейчас, тоже несло печать этого неиссякаемого желания.

Тут кадр сменился: главным действующим лицом стала бабушка.

Она была маминой мамой, и знать об этом было можно, но ясно и отчетливо это себе представить невозможно, и Алеша, давно смирившись с парадоксом, любил бабушку и за эту ее невозможность и за надежду, которую она ему неизменно подавала: он верил, что когда-нибудь серьезно поймет, как и почему происходит существование бабушек. Мама родила его, этому он верил, но в то, что человек, родивший его, сам мог родиться у кого-то, поверить было уже нельзя.