Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [89]

Настроив таким образом собственную нервную систему на приличную волну, Дроздов, не торопясь, стал передавать:

— Семь тире двадцать три тире семь точка пять тире четыре, тире, шесть еще тире шесть тире точка, четыре, тире пять тире, два тире, точка…

— Слушай, Алешка, кореш, — с неожиданной участливостью спросил бас, — загораешь, да? Потерпи чуток, скоро уже…

— Ну, а что там Шевырев? У него благополучно? — спросил Дроздов. — Когда он за мной прилетит?

— Кого ему сделается, Шевыреву?! — ответил, подумав Любомиров. — Никого ему не сделается.

— А когда он за мной вернется?

— Пролетит над тобой караван, ты в последний раз передашь им погоду на борт, тогда будет тебе и Шевырев.

— А когда полетит караван?

— Я думаю, скоро… На днях, я думаю…

— Точка шесть тире один тире два тире девять тире точка.

— Мы по профсоюзной линии, — выждав момент, снова заговорил бас, — еще яснее, по линии местного комитета, проталкиваем Шевырева в ангар. Вне очереди. Ему и ремонтироваться — два раза плюнуть.

— Точка.

— Но не в нем даже дело. Не в Шевыреве. Дело за караваном — все еще формируется. Но твердые сведения: на днях караван полетит. А ты, герой, его обслужишь своей погодой!

— Точка!

И Дроздов выключил радио.

Обед.

Ведь без обедов человек — это полчеловека, и даже меньше. Но во время обеда снова имел место непредвиденный и странный случай.

Дроздов был занят консервированым супом, доедал его и с особым вниманием он присмотрелся к последнему картофельному ломтику, диаметром около трех сантиметров, толщиной чуть поменьше сантиметра, с двумя взаимно пересекающимися трещинами посредине. Присмотревшись и до тонкостей изучив этот ломтик, он подцепил его ложкой, разжевал и проглотил.

Он хорошо его изучил и, должно быть, поэтому так остро прочувствовал его вкус и запах.

И вдруг Дроздов снова обнаружил тот же ломтик в кастрюле: тот же диаметр, та же толщина, те же взаимно пересекающиеся трещинки посредине. И светился этот ломтик на дне кастрюльки точно так же. Точно так же, как светится солнце, когда поутру вступает в не совсем ясный день.

Дроздов пожал плечами и снова подцепил забавный ломтик, но в ложке его почему-то не оказалось.

Он выплеснул содержимое ложки обратно в кастрюльку, и ломтик стал снова плавать там, по-прежнему внятный, а Дроздов снова подцепил его ложкой, а ломтик снова исчез.

Дроздов с сердцем отбросил кастрюльку, и тут снова возник стеклянный купол. Около его стены неподвижно стоял Дроздов, а Шевырев суетливо бегал посередине помещения, размахивал руками и быстро-быстро говорил:

— Хватит! Хватит, я говорю, беспочвенной фантазии! Быстро! Пиши! — и подал Дроздову чернильницу и ручку.

Дроздов приспособил под письменный стол собственный коленный сустав, взял ручку, обмакнул перо в чернильницу.

— Кому? Зачем?

— Верно, что молодой специалист! — вздохнул Шевырев. — Теорию знаешь, желание есть, практические навыки — нуль без палочки! В аспирантуру собираешься?

— Ну и что?

— Пиши. Деловую характеристику.

— Ага… — догадался Дроздов и стал писать:

«Характеристика

Дана Дроздову Алексею Алексеевичу, 1927 года рождения, члену профсоюза с 1944 года…»

— Не могу, — сказал он спустя довольно продолжительное время. — Не могу писать характеристику на тов. Дроздова.

— Она кому нужна, характеристика, мне или тебе?

— Она нужна мне.

— А кто за тебя будет ее писать? Пушкин Александр Сергеевич? Или, может быть, Шевырев? Молодой, молодой, а палец в рот не клади — глядит, на кого бы свалить свои обязанности! Личные обязанности!

— Ты не понимаешь, Шевырев!

— Аспирантом хочешь быть? Кандидатом наук хочешь быть? Доктором наук не против быть? Членкором — милое дело! Академиком… А дело сделать — дядя из старшего поколения! Не-е-еет, мы в ваши годы…

Дроздов снова склонился над своей коленкой и снова написал:

«Характеристика

Дана Дроздову Алексею Алексеевичу, 1927 года рождения, члену профсоюза с 1944 года…»

— Слушай, Шевырев, а зачем ты здесь присутствуешь, а? Чего ради?

— Характеристику святой дух подпишет?

— Ну мало ли что я про себя могу написать? Сам про себя!

— Без доверия к молодым кадрам старые не растут!

— У меня, Шевырев, нервы!

— У меня, Дроздов, нервы!

— Ты, Шевырев, подпишись вот тут, пониже. А повыше я на досуге сочиню. И неплохо сочиню, будет порядок.

— Ненаписанную бумагу подписывать — порядок! Всерьез предупреждаю — у меня нервы!

— У меня, Шевырев, нервы, а еще ясно выраженная индивидуальность.

— Ну и что? Все мы индивидуальности, только с одного конвейера!

— Это ты брось! Я в принципе против подобного принципа!

— Индивидуальность! А характеристику на себя написать не может! Смех! Смех, больше ничего! Не серди меня, Дроздов! Рассердишь, я тебе покажу… Я тебе покажу, какая ты величина!

— А ну?

— Покажу! Практически! Твою характеристику!

— А ну?

И тут Шевырев, в самом деле очень сильно рассердившись, сказал:

— Не хочется мараться, ну да черт с тобой!

С этими словами Шевырев вынул из кармана какой-то стеклянный осколок и с сердцем протянул его Дроздову:

— Смотри!

— Куда? — тоже не без сердца спросил Дроздов.

— Хоть на меня, хоть на себя! Не все ли это равно!

При рассмотрении сквозь стеклышко в облике Шевырева оказалось очень много странного: решительность и значительность всей фигуры, но фигура была при этом в одну шестую или седьмую часть нормальной величины.