Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [91]

— А это зачем — подойти? К вам? — почти что конфиденциально спросил Дроздов у одного из крохотных Шевыревых.

— Как это зачем — удивился тот без удивления. — Чтобы избавиться от некоторых трудных мыслей. Чего там от некоторых — от всех трудных

— Да ну-у?

— Конечно! Надо ведь быть только немного меньшей величиной, чем обыкновенный человек, чтобы отвечать на любой вопрос: «Что за вопрос?» А если хочешь, и по-другому: «Пошел к черту!»

Дроздов, поколебавшись, подошел.

— Вот сюда — показал позади себя каждый крохотуля Шевырев.

Испытав не то моральное, не то какое-то другое неудобство и замешательство, Дроздов зажмурил глаза и встал в круг, сказав при этом:

— Надо бы откашляться…

Но круг уже начал свое движение. «Против часовой стрелки! — подумал Дроздов. — А я и не заметил этого, не обратил внимания, когда смотрел со стороны. Ну, это уже гораздо лучше, чем против, а не по часовой!..»

— Надо бы высморкаться! — еще сказал он вслух, но таким голосом, который сам по себе уже подразумевал, что его не услышат.

Торопливо и неловко измельчая шаг, Дроздов шел по кругу.

Однако через некоторое время его шаг стал вполне соответствовать шагам всех крохотулей Шевыревых, еще чуть спустя он заметил, что не только размером шага, но и вообще всеми своими размерами он не отличается от всех.

— Мы семьдесят семь триллионов: плюс эн в бесконечной степени, — подхватил он слова всех и слегка засовестился, потому что в своей собственной интонации он уловил вдруг знак вопросительный (?)

Погода менялась.

Термометр показывал 38,4 градуса, а термограф 38,5° ниже нуля.

Барограф 892 миллибара.

Гигрограф 65 процентов.

Анемометр 1,2 метра в секунду,

Флюгер северо-запад.

Число было — 12 апреля.

Четко и быстро, по заведенному порядку Дроздов записывал показания приборов. Переходя от барографа к гигрографу, он вдруг остановился.

«Погода меняется, — подумал он. — К пурге! Небо меняется. Земля меняется. Моя фантазия меняется. Но — шутка обстоятельств — сам я не меняюсь, не имею права. Здесь находится один-единственный одушевленный предмет — это Дроздов Алексей Алексеевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, член профсоюза с тысяча девятьсот сорок четвертого года, вот он-то и не должен меняться. Должен быть константой. Величиной пусть в бесконечно малой, но неизменной среди бесконечных изменений. Должен быть самым совершенным, самым бесперебойным механизмом и прибором среди всех этих приборов. Вот так! И-и-раз! И-и-два! И-и-три! — очень размеренно, почти механически помахал Дроздов руками и стал продолжать наблюдения. — А что же, — говорил он себе и дальше, — реальный мир всегда обладал идеальными механизмами, такими, как деревья, камни, люди, звери.

И даже вполне реальное существование этих механизмов не может опровергнуть их идеальности, всей вообще идеальной механизации мира…»

А когда Дроздов настраивал рацию на очередную связь, слушая нервные скрежеты, писки и вздохи, он и еще подумал: «Ведь это мое исконное назначение — быть идеальной материей, идеальным механизмом, это моя база как таковая, без надстроек… И об этом назначении природа напомнила мне, когда я остался с ней один на один… Наверное она делает это со всеми, кто встречается с нею вот так же, как нынче встретился я, без посредников…»

— Давай, давай, Лешка! — проговорила рация. — Давай, это я, Любомиров. — У тебя, надеюсь, порядок?

— Надейся! — ответил Дроздов.

— То-то! Давай, давай, Дроздов!

— Семь тире восемь тире один тире… — передавал Дроздов. — А знаешь, Любомиров, идеальный механизм — это ведь и есть высшая, но вполне реальная фантазия. А? Как ты думаешь?

— Ты что это, Алеха? — после долгого молчания последовал ответ. — А говоришь, у тебя порядок! У тебя шарики, да? Закатились, да?

— Семнадцать тире два восемь тире четыре…

Погода менялась, все приближалась пурга, а из палатки некоторое время снова виднелись замысловатые подошвы дроздовских унтов, и перед Дроздовым возникала совершенно новая, никогда прежде не виданная фигура.

Уже можно было различить застывшую улыбку на некоем подобии лица, сконструированного из спирали. Лицо располагалось где-то вверху, на тонком и гибком туловище этой фигуры.

— Кто — что? — спросил Дроздов, продолжая лежать на спине и выкинув руку вперед.

Они внимательно изучали друг друга, а потом Дроздов воскликнул:

— Я первый! Я первый узнал тебя! А ты меня еще не узнал!

— А-а-а… — произнесла фигура. — Алек… Алекс… Алексей!!! Др… Дро-о-о… Дрозд… — Суммируя звуки, фигура приближалась к точному и окончательному определению: «Алексей Дроздов».

— Ну и что? А я первый: ты — Интеграл! Ты — сумма бесконечно малых! И запомни с самого начала нашей встречи: ты — понятие, а я — реальность! Вот так!

— Еще бы!.. — Интеграл в какой-то мере симпатично пожал тем, что было узким и покатым подобием его плеч. — Я — сумма бесконечно малых, ты — бесконечно малая величина.

— Но я реальный! Я действительный! Я живой! Я произвел тебя, ты — мое понятие! Я вывесил тебя под куполом своего сооружения после того, как точно определил его объем. Я есть. Я — Один человек!

— Какой глупый!.. — поморщился Интеграл, присел рядом с Дроздовым и монотонно стал объяснять: — Давным-давно нет даже того Одного человека, который открыл меня. Его нет давно, тебя не будет скоро — вот она, твоя реальность. А я есть, и я буду. В проектных конторах, в учебниках, в науке, в медицинской технике излечения тех, для кого я — понятие, и в военной технике их же тотального уничтожения. Я нужен, и я владею. Меня узнают все новые и новые поколения, я владею снова и снова: ведь люди свободны только от того, что им не нужно! Ты им почти не нужен, поэтому они тебя не знают, они свободны от тебя, и ты ничем не владеешь. «Безвременно ушедшая от тебя группа товарищей» — помнишь? То-то!