Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [88]

Как будто он что-то понял. Потом Шевырев задумался. Еще раз окинул купол внимательным взглядом.

— Прихожей нет. И санузел совмещенный, да?

— Чудак! В этом здании люди испытывают совсем, совсем другие потребности!

— А-а-а-а… А это у тебя зимний сад? — и Шевырев указал на хилую елочку, незаметно примостившуюся у стены купола.

— Идея сада есть, есть идея. Но… Практических забот слишком много: поливать, удобрять и прочее.

— Тогда ты вот что, Алеха, — попросил Шевырев, — постукай еще раз?

Дроздов снова согнул палец вдвое и снова постучал по металлу, и звуки возникли теперь еще более музыкальные, и очень скоро они стали отзываться эхом.

— Здорово? А? — утвердительно спросил Шевырев.

— А! — подтвердил Дроздов.

— А? — спросил Шевырев после паузы.

— А! — подтвердил Дроздов, а его голос устремлялся на поиск своего собственного эха и был столь близок к этой удивительной, к этой невероятной находке, что казалось, будто вполне может и не существовать то «почти», которое отделяет замысел от воплощения, поиск самого себя от самого себя, звук от эха. «Почти» стремительно сокращалось до едва мыслимого минимума, будучи еще слышным и только чуть-чуть уловимым, оно исчезало как бы на глазах, можно было наблюдать и словно даже видеть это исчезновение «почти».

Конечно, имел место элементарный случай: только одному звуку в один какой-то миг, может быть, суждено было догнать себя в своем отражении.

Конечно, явление имело место в искусственных условиях стеклянного купола.

Но ведь и электрический двигатель тоже начался с лейденских банок, тоже с того мгновения, когда между двумя полюсами впервые промелькнула искра?! Тоже со случая!

Важно было, чтобы был случай. Будет крохотный, ничего не значащий случай, будет и всеобъемлющий принцип. Не будет случая — откуда появиться принципу?

И этот один миг, в который должен был произойти один случай, с одним звуком и с одним эхом, уже торжествовал, и у Дроздова перехватило дыхание, а Шевырев, не угадывая ничего, ничего не ждал и не предвидел, и, довольно широко открывая рот, упорно порывался что-то сказать.

Можно было поручиться, что Шевырев скажет глупость, и это в тот миг, когда должны были смолкнуть все мудрейшие слова, чтобы не спугнуть маленький, слабенький, но единственный и выдающийся случай!

Дроздову пришлось протянуть правую руку и закрыть ею шевыревский рот, а левой подтянуть к себе Шевырева за ухо и на скорую руку шепотом объяснить ему хотя бы кое-что:

— Шевырев! Это же явление — звук догоняет себя! Что это значит для мира? Нечто догоняет самое себя? Понимаешь? Вот-вот догонит! А тогда, может быть, и я догоню самого себя, свою природу, свой замысел! Понимаешь, Шевырев?! Пойми, Шевырев!

— А-а-а! — завопил Шевырев, ему показалось, будто его ухо слишком сильно защемлено между пальцами Дроздова.

Ему даже и этого не показалось. Он просто так завопил, без всяких показаний.

— А я постарше тебя, товарищ Дроздов. И не позволю…

И тут настала тишина, о которую невозможно было не споткнуться, о которую споткнулся даже Шевырев.

Когда они перемолчали эту тишину, Дроздов сказал:

— Личные интересы для тебя превыше всего, товарищ Шевырев! Шевыревы еще до сотворения мира тормозили прогресс…

Шевырев тоже прислушался к тишине, должно быть, что-то очень немногое понял и попросил:

— Постучи еще раз?!

— Чудеса не повторяются, товарищ Шевырев.

И ради доказательства Дроздов все-таки постучал, и был звук, и эхо тоже было, а чуда уже не было.

Был срок наблюдений.

Термометр показывал 42,3° ниже нуля, а термограф 42,4°.

Барограф 804 миллибара.

Гигрометр 58 процентов.

Анемометр 9,8 метра в секунду.

Флюгер северо-запад.

Погода менялась.

Уже посвистывало где-то вверху, в порядочно всклокоченном небе, где-то гудело, откуда-то тянулась поземка, сгибая худосочную елочку.

Заметало рисунки пальм на снегу вокруг палатки.

Переходя от прибора к прибору, Дроздов невольно поворачивался спиной к ветру, был очень деловит, очень сосредоточен и очень быстр.

Но на мгновения он замирал, прислушивался: вдруг доносились к нему звуки — и стеклянные, и металлические, и по-человечьи грустные.

Ну, конечно! Это были отзвуки все того же звука и того же эха, которые недавно почти догнали друг друга под стеклянным куполом! Это и сейчас были краткие мгновения надежды и радости среди наступающей со всех сторон тревоги.

Прислушиваясь к ним, все еще можно было чуточку верить, будто тревога напрасна.

Но она не была напрасной.

Она была, она была, она была! Приближалась из своего недалека.

Вот уже где не требовалось ни малейшего напряжения слуха, чтобы услышать!

Мело.

Подсвистывало.

Гудело.

Дроздов подошел к рации, включил ее, а оттуда загудело так:

— Давай, давай, Лешка! Я — Любомиров — на приеме! Давай, давай!

Или Любомиров требовал, потому что был басом, или был басом, потому что требовал?

Ему требовалось запросто, Любомирову, легко и непринужденно.

Дроздов хотел стукнуть рацию кулаком, потом он встал и примерился, чтобы стукнуть ее ногой.

Не стукнул ни кулаком, ни ногой. Неловко приподнялся на цыпочках, выбросил руки вверх, будто взывая к кому-то, но опять-таки ни к кому не воззвал, а в такт любомировскому басу — «Давай, давай, Дроздов! Раз, два, три, четыре, Дроздов, я на приеме, раз, два, три, четыре!» — проделал движения из программы производственной физзарядки.