Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [71]

Но это все ничего не значит, дружба — это дружба.

Анюта Глеб всплеснет своими некрасиво-красивыми руками:

— Ирина Викторовна! У вас получится! Вижу отчетливо, что у вас получается этот самый танец с животом!

Валерия Поспитович поразмыслит по-своему:

— У меня есть знакомая, она — теоретик в области этнографического танца. Может и спросить у нее, Ирина Викторовна? Она должна знать…

А вдруг как раз в день рождения матери приехал Аркашка? Приехал и ждет ее — Ирину, мать солдатскую? А она ходит в чистом поле сама по себе и ничего-то не знает.

Уже гнали домой стадо черно-белых и еще каких-то коров…

И вообще — как бы чего не вышло, уж очень умиротворенным и спокойным оказался нынче день, а за спокойствием всегда что-нибудь да кроется. В каком-то неожиданном согласии с нею прошел этот день, а ведь она его боялась всегда — вот он наступит, вот наступит! Почему-то боялась, что-то такое в нем предчувствовала… А может быть, напрасно?!

>Глава шестнадцатая В зеркалах

Нет, Аркашки не было. Не приехал.

Сначала Ирине Викторовне как будто даже полегчало: ей не хотелось огорчить сына своим отсутствием дома в день рождения. Нехорошо, очень нехорошо получилось бы, если бы он торопился успеть к дню рождения матери, успел бы, а матери дома нет как нет!

Потом стало грустно и страшновато: в самом деле — что же это за человек приедет домой? Целый год, немногим больше года, его дома не было, и вот он, может быть, так изменился, что и не узнаешь? Она его и раньше-то, своего собственного, не бог весть как хорошо знала, а через год разлуки? Как отнесется он к матери? А не помешает ли ему ее Рыцарь?

Не в первый раз уже Ирина Викторовна убеждалась в том, что Южно-Американский Вариант, по существу, перестал быть для нее вариантом, наоборот, это почти что вся остальная жизнь стала его вариацией. Как у Бетховена — основная музыкальная фраза, а потом идут и идут ее разработки, дальнейшие вариации.

Ирина Викторовна проверяла себя, но так оно и было: к ЮАВ подверстывалось все — и Мансуров современный, и Мансуров на Курилах, и Никандров, и даже Аркашка. Не говоря уже о ней самой. А вдруг Аркашка не захочет ничего этого? Никакого ее варианта? Возмутится? И все разрушит? Или скажет, чтобы она разрушила все сама?

«Так ведь он же — не в курсе, ничего не знает! Не знает даже, что разрушать?» — отвечала она на свой собственный вопрос, но тут же возникали сомнения:

«И не знает, да сделает. Догадается! Не догадается и все равно сделает!»

«Но никому же это не мешает! Всем только польза! Мансурову-Курильскому — разве не польза? Если бы не Рыцарь — такой добрый, такой тактичный — что бы делал Мансуров-Курильский? И Евгения Семеновна?»

«А этого никто, кроме тебя, не понимает!»

«И никто, кроме меня, этого у меня не отнимет!»

Аркадий явился ночью — высокий и кудрявый, веселый и беззаботный. Позвонил, вошел, кинул чемоданчик на пол, заглянул в зеркало, обнял мать, отца и бабушку, и вдруг тут же, в прихожей, снова образовалась семья, которой давно уже никто не видел и не чувствовал, которой, очень может быть, не только не было давно, но не было никогда.

Аркашка, смеясь, с места в карьер рассказывая какие-то байки про «духачей» — духачами он называл музыкантов духовых инструментов, — сам пошел на кухню, распахнул холодильник, сказал: «Ого! Порядок!» да через пятнадцать минут и ополовинил все, все подобрал, что было: холодное и холодные котлеты, торт, арбуз, сырки, еще что-то. Потом еще раз бурно облобызал всех, бросился на диван и проспал до обеда следующего дня.

Проснувшись — это уже бабушка рассказывала, Ирина Викторовна была на работе, — приблизительно в том же объеме пообедал, переоделся в гражданское, навел на себя всяческий блеск и марафет — и был таков.

Родители ждали его до полночи, но он вернулся гораздо позже, опять принялся за холодильник, опять бросился на диван, и так пошло и пошло, ни дня ни ночи в доме, а бог знает что…

Никто Аркадия толком не видел, разве только ночью можно было глянуть на него, словно на пожар выскочив в пижаме на кухню, никто ни о чем не успевал его расспросить, ничего ему рассказать.

Отец помрачнел, Евгения Семеновна похудела, Ирина Викторовна побледнела и похудела, Аркадий повеселел и порозовел — такой приглядный, такой красивый парень!

Семьи снова как не бывало, даже той, которая была, хотя Аркадий ничем никому не угрожал: ни малейшим вмешательством, ни расспросами, самым обычным и естественным интересом: «Ну, как вы тут живете? Как тут у вас ладится?» Это все Аркашке было до лампочки.

И вдруг за два дня до отъезда он сказал Ирине Викторовне:

— Муттер! Какое дело: хочу пригласить и приглашаю тебя в ресторан! Попрощаться перед отъездом к месту службы в воинскую часть номер пятьдесят восемь девяносто шесть, дробь двенадцать!

Покуда Аркашки не было дома, Ирина Викторовна знала, что ни минуты не колеблясь, согласилась бы пойти служить за него в армии под началом того старшины, который еще на перроне, при проводах Аркадия, обещал остричь его наголо, только бы Аркадий оставался дома, хотя бы кое-как, но сдал в институт, хотя бы и на тройки, а все-таки учился в институте. Поэтому отказывать в просьбе сына теперь — было совершенно нелогично. К тому же если уж Аркадию некогда было поговорить с матерью дома — он, может быть, поговорит с нею в ресторане? Попрощается и поговорит?