Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [46]

Ирина Викторовна ответила тем же: он тоже имеет ограниченное представление о том, что за человек его жена. Разговору стала угрожать мелочность, перепалка, и они кончили его.

Тогда кончили, а теперь тот самый разговор снова вступил в действие. Ирина Викторовна это видела все в том же отсутствующем взгляде Курильского: «Все-таки — Орел? — не столько спрашивал, сколько констатировал этот взгляд… — Ну, что же — твое дело, твое дело… Посмотрим, посмотрим, что это будет за Орел?.. Вот так безразлично и посмотрим. И вот так же холодно я решу — в чем тут будет состоять мое дело, как поступлю я — хозяин положения!»

И наконец завершающим персонажем была здесь Евгения Семеновна: «Вы, Ирочка, пожалуйста, как можно меньше обращайте на все это внимание. Я вам сейчас объясню, что это такое: это второй переходный и сердечно-сосудистый возраст. У мужчин бывает, я точно знаю!»

Так-то вот…

Мансуров-Курильский находился в особом положении: он был во всем прав, а она — во всем не права.

Будет ли он и дальше таким же выдержанным или через четверть часа начнет колотить посуду — он все равно останется прав; какую бы линию поведения ни заняла она — она все равно будет не права, ясно же! Ну, а тогда почему бы ей и не признаться в своей неправоте? Хотя бы перед самой собою? Раскаяться, а это и будет избавлением от любви?

С каким облегчением она бы это сделала… если бы могла! Если бы видела в этом смысл опять-таки хотя бы только для себя одной!

Но правоту Мансурова-Курильского и ее неправоту и после признания не только нельзя будет совместить — нельзя будет противопоставить друг другу. Это настолько разные вещи, что они несовместимы и несравнимы и в противопоставлении.

Она всегда была убеждена, что любовь — очень личное чувство и личное дело, а теперь не могла понять, почему из-за этого личного дела ухитрилась поссориться со всем белым светом? Это было тем более странным, что в то время, когда она любила, а главное — когда была любимой, ей до белого света зачастую не было никакого дела, она низводила его до положения отдельного даже не первостепенного предмета своей любви, и только. Теперь же этот предмет мстил ей, мстил коварно: он как будто бы вовсе не отрицал ее, Мансурову Ирину Викторовну.

Ну, а после этого кто бы во всем мире мог понять ее? Правоту и то не находится охотников понимать, что же и говорить о неправоте?

Никандров, Никандров Василий Никандрович, — это было единственное существо на свете, которое могло разделить с ней ее неправоту.

Но его-то и не было, а без него она слишком много знала о всем белом свете, а больше всего — о любви.

…Ну, вот как музыкант, который, еще не прикасаясь к инструменту, а только пробежав глазами по нотному листу, сразу же улавливает всю мелодию, так и она, взглянув на любую парочку в сквере, под сенью стриженых лип, тотчас угадывала, что это такое: самое начало или уже начало, подход к кульминации или кульминация, приближение финала или финал. Ее поражала несообразительность, тупость и полная необразованность женских персонажей, совершенно не способных понять ситуацию, в то время как мужчины почти не скрывали ни своих намерений, ни своего желания начать, не откладывая в долгий ящик, либо — сию же минуту кончить, встать и не более, чем единожды, махнуть рукой: «Адью, дорогая!»

Не имело никакого значения, что сама Ирина Викторовна прошла, по сути дела, через один-единственный опыт, и тот был неудачным, быстротечным, словно предисловие к какой-то книге, все равно она теперь и представить себе не могла, будто тот же Нюрок или какая-нибудь другая женщина опытнее, чем она.

Она читала когда-то, будто рано или поздно появится человек, который исчерпает шахматы до конца, объяв умственным взглядом всю эту игру, все возможные ее варианты.

Нынче Ирина Викторовна чувствовала себя в любви, во всех ее мыслимых вариантах — в дебютах, миттельшпилях и эндшпилях — такой же всеобъемлющей личностью, как тот великий шахматист. Но тот был еще предположением, был чьей-то фантазией, она же была реальной, и эта ее собственная реальность ошеломляла ее и была ей не под силу.

Тоже странный фокус.

>Глава одиннадцатая Группа «омега»

А где же ей было хоть немного под силу? В комнате № 475.

Комната № 475 составляла ведь особый женский клан, к тому же созданный при ее активном участии.

В комнате № 475 все сотрудники были женщинами, все женщины были инженерами, все — инженеры-неудачники, в том смысле, что они не нашли себя ни в заводских цехах, ни в КБ. Но что они бросили свою специальность — этого ни в коем случае сказать было нельзя. Скорее, наоборот, они нашли себе дело по душе и занимались им с интересом, только не в прямой своей специальности, не в технике, как таковой, а рядом с нею — в технической информации. Они, эти полуинженеры, стали в какой-то мере и лингвистами, изучив специальную терминологию, и библиографами; хоть и не в совершенстве, но изучили по одному, по два иностранных языка, и наконец, научились обращаться со счетно-запоминающими механизмами, так что теперь отдел информации и библиографии НИИ-9 считался одним из наиболее сильных среди других институтов того же профиля. Будучи действительно делом рук Строковского, он являлся предметом его гордости.