Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [34]

И по службе Мансуров кое-чего достиг — персональной машины, например, которой он был очень горд, надо было видеть, каким образом он в нее садился по утрам у подъезда своей квартиры; выходил из машины нормально, как все, а вот садился…

А надежды, несмотря на персональную машину, все-таки исчезли, только вот признаки надежд — те остались!

Обычно бывает не так, обычно в природе имеет место какой-либо факт, но открыть его трудно, потому что он, этот факт, недостаточно подает о себе признаков. У Мансурова фактов почти не было — ни факта его знаний, ни факта его организаторских способностей, ни факта семейной мудрости, но признаки всего этого, причем очевидные и даже непререкаемые, — никогда его не покидали.

Наверное, Леонид Мартынов сказал бы об этом так:

О, эти признаки как призраки!..

Андрей Вознесенский пошел бы дальше и не менее чем на десять строк разрифмовал семь слов и три знака препинания:

Призраки — это признаки!

Без признания!

Без призвания!

И это бы интересно. Потому что Вознесенский это умеет.

Но Ирине Викторовне это интересно не было. И она — не умела. И когда вокруг говорили: «Мансуров-то? Он ведь со временем…» — ей было очень неловко, стыдно было.

В свое время Мансуров и сам понял, что неловко, и завел такую песню — вот, дескать, неудачный брак. Другой брак, и я был бы другим!

Последовала размолвка, которую затем никогда загладить уже не удалось, несмотря на все старания Евгении Семеновны, сразу же и безоговорочно принявшей сторону Ирочки. Мансуров скоро одумался и больше никогда к своей песне не возвращался. Но все равно она была спета и вот сыграла, вероятно, даже более роковую роль, чем крах всех надежд Мансурова. Мотивы до сих пор начинали звучать в ушах Ирины Викторовны — стоило только возникнуть соответствующим обстоятельствам.

И хотя песни не стало, кончилась, но и семьи в начальном ее виде не стало тоже, вместо семьи была теперь домашняя работа.

Не в том дело, что домашние обязанности тяготили Ирину Викторовну, и не в том, что этих обязанностей, несмотря на помощь свекрови, не то что с каждым годом, а с каждым днем становилось почему-то все больше и больше, а в том, что из обязанностей начисто исключалась их домашность, семейность, благодарность и обычное уважение, которые должны следовать за любой добросовестно и от души выполненной обязанностью.

Ты делаешь с энтузиазмом, хлопочешь, а тебя вызывают в кабинет и дают задание-наряд на следующий день: пойти туда-то, вот это отнести в химчистку, это выгладить — насчет костюмов и галстуков Курильский большой аккуратист, а вот это — в библиотеку, за это срочно заплатить, это — пришить, это — укоротить, то — вообще убрать с глаз долой, чтобы больше на глава не попадалось и не раздражало. Все — обязательно не позже завтрашнего дня, на обратном пути с работы «выбрать время», но — это очень-очень важно, и потому подтверждается еще и еще раз — не позже; чем завтра!

А если не успела? Бывает же — не успеваешь?!

Тогда святое недоумение: так ведь я же тебя просил?!

И это при всем том, что в отношении самого Мансурова как такового — последнее слово было за ней, а не за ним: ехать ли ему на курорт или не ехать, а если ехать — то когда; надевать тот или этот костюм на официальный прием; идти к врачу или не ходить; часто даже — принимать ему на работе это решение или другое — в конце-то концов обо всем должна была сказать она…

Она и говорила, а если потом получалось неладно — на курорте была плохая погода и кормили неважно или он сходил раза три к врачу и все напрасно, выяснилось, что и не надо было ходить, — тут уж, разумеется, других виновников не было — только она.

Ну, чем не работа?! Причем — казенная, казеннее, чем в НИИ-9, чем на любом другом «производстве»!

Однако на этом «производство» не кончалось, этими ценными указаниями главного руководителя.

Помимо указательных, Мансуров как-то незаметно-незаметно, а присвоил себе еще и запретительные функции: этого не покупать, туда не ездить, таких-то в гости не приглашать, у таких-то в гостях не бывать… Почему?

Потому что — нельзя!

Опять-таки это произошло, разумеется, не без участия ее самой — когда-то ей даже нравилось подчиняться мужу — он ведь мужчина, знает, что делает. Далеко не сразу выяснилось, что делать-то он делает, а что — не знает. И знать не хочет. Ему даже казалось, что если он перестанет запрещать — завтра же все рухнет, полетит в тартарары, вся семья погибнет, разве только он один и останется в целости и сохранности, так что он вовсе и не о себе заботится, запрещая, а о других.

Так он думал, Мансуров, но почему-то его «нельзя» оставалось непререкаемым только для жены, Аркашка, тот и в ус не дул, Евгения Семеновна сердилась и — были случаи — топала на сына ногами, а вот Ирина Викторовна должна была и в ус дуть, и ногами топать не могла — иначе что же в самом-то деле будет с семьей?!

Ирина Викторовна убеждала Мансурова, объясняла ему: чтобы запрещать, не надо ничего — ни ума, ни знаний, ни трудолюбия, ни изобретательности, ни инициативы, ни доброжелательства, ну как есть ничего, потому-то в жизни и встречается так много запретителей, — до Мансурова не доходило или доходило как-то наоборот: «Ты в чем же это меня подозреваешь?» А она действительно подозревала, что, заняв свою роль запретителя, он свел все семейные и супружеские отношения к тому минимуму, за которым их уже вообще нет, что сделал свой дом некоторым «производством», а сам оказался в послужном списке своей жены: «Под руководством кого вы когда-либо работали?» «Работала под руководством такого-то, такого-то и такого-то», а в числе таких-то и Мансуров Николай Осипович, руководитель скорее из глупых, чем из умных, но ей-то пришлось потрафлять и делать за него то, чего он сам, руководитель, делать не умеет, и находить с ним, хотя и несколько своеобразный, а в общем-то все равно служебный язык.