Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [24]

Это был страх перед будущим, но ей предстоял еще и суд сегодняшний, самый первый и потому тоже страшный, как первая партия очень ответственного шахматного поединка, как предсказание будущего.

Первым судьей была, конечно, Нюрок.

Нюрок ждала ее дома, заглянув будто ненароком, а потом, тоже будто бы ненароком, решив дождаться, и когда Ирина Викторовна вошла в прихожую своей квартиры, Нюрок громко на всю квартиру завопила:

— Вот это да — убиться можно! Неотразимо!

Это была агитация на массы, на Мансурова-Курильского, который только удивленно похлопал глазами, а потом сказал: «Делать тебе, что ли, нечего, мать?»; на Аркашку, который завизжал в диком восторге, потому что теперь, когда классный руководитель снова вызовет мамочку в школу, он этой самой мамочки ни за что не узнает; на свекровь, которая, стараясь быть конфиденциальной, тихо спросила у Ирины Викторовны:

— Ирочка, а это — по моде? Или как-нибудь еще?

Спустя несколько минут, Ирина Викторовна и Нюрок уединились в спальне, поплотнее закрыв двери.

Начинался закрытый судебный процесс, без публики, и Нюрок сказала:

— Все, что угодно, но этого я не ожидала!

— Топиться? Или пить уксусную кислоту? — спросила Ирина Викторовна.

— Не знаю, не знаю! Честное слово — пока ничего не могу посоветовать! Давай так: возьмем себя в руки, подождем, и вернемся к вопросу через четверть часа!

Ирина Викторовна была у себя дома, а дома она всю жизнь только и делала, что брала себя в руки, они замолчали, Ирина Викторовна стала молча, серьезно и детально обдумывать создавшееся положение.

«Какой это судья? — думала она, глядя на Нюрка. — Это не судья, а черт знает что! У этого судьи внешность, которую она приобрела без отца и без матери, а в закрытой мастерской, то ли у модернистов, то ли у антикваров, то ли у тех и у других пополам. А может быть, просто-напросто выиграла ее по лотерейному билету! Вот ей и противопоказано что-нибудь менять в себе, искать новый рисунок самой себя, ей свою внешность надо только подчеркивать и выявлять — больше ничего. Вот она и не понимает ничего, что касается внешности других. Имеется в виду — других женщин…»

А ведь у других женщин тоже все может быть не так уж плохо и даже — хорошо, только это хорошее не принадлежит им персонально и безраздельно, а встречается еще и еще у кого-то: и такое же очертание лица встречается, и такое же его выражение, и такая же походка, фигура и манеры. К такому неярко выраженному рисунку прикасаться трудно, он тотчас рассыпается, имея склонность становиться и одним, и другим, и третьим — а где оптимум? Этого никто не знает, ни один судья, тем более — Нюрок, поскольку ей-то свойственна определенность, причем — неповторимая. По всей вероятности, тот рисунок, в котором Ирина Викторовна существовала почти всю свою женскую жизнь, отличался лишь одной особенностью: она обращала на него внимания чуть-чуть меньше, чем он того заслуживал. Иначе говоря, дело было в ее снисходительном умении обращаться с ним, с этим рисунком самой себя. И такое умение тоже становилось частью самого рисунка, что очень важно. Выводы: что упало, то пропало; хорош был ее прежний рисунок или плох — его больше нет, так же как вообще больше нет ее прежней, а есть только она настоящая, и ей поэтому остается одно — установить новые отношения со своим новым рисунком… Установить же с ним отношения это, как в большой политике, — признать его де-факто и де-юре, считать его хорошим и хорошо обходиться с ним. Незаметно, а все-таки согласовать с ним свою улыбку, некоторые движения, даже — походку, еще что-то такое…

Ровно через пятнадцать минут Нюрок, глубоко вдохнув, сказала:

— Ты знаешь, Иришка, мое мнение начинает…

— Ах ты дрянь! — ответила ей Ирина Викторовна. — Очень-то мне нужно твое мнение! Ты вот попробуй угадать — каким будет его мнение!

— Действительно! — пожала плечами Нюрок, похлопала своими огромными, чуть диковатыми глазищами, тряхнула мальчишеским чубиком. — Действительно, давай я побываю с Никандровым разок-другой у тетушки Марины, поподробнее узнаю его вкус, а тогда и отвечу тебе! Идет?

И в самом деле, почему это удивительно нежное и удивительно отчаянное существо до сих пор не влюбило в себя Никандрова? Почему это он прошел мимо нее, тем более что она вполне свободна, что ее собственное всегда возвышенное отношение к Никандрову — это уже почти любовь, а стоило пошевелить пальцем, и любовь была бы без почти. Очень естественная, красивая была бы любовь, без необходимости делать политику из собственного рисунка, без того прямо-таки страшного времени, которое предшествовало первой встрече в квартире тетушки Марины. И — мало ли еще без чего? Ирина Викторовна знала за собой это свойство: она многое умела, ко многому была способна, но в тоже время, когда что-нибудь делала, обязательно делала много лишнего: волновалась, переживала, выдумывала страсти-мордасти почти такие же, как в некоторых многосерийных телевизионных фильмах, и вместо того чтобы пойти куда-то по делу один раз, «на всякий случай» бегала и два, и три раза, и даже больше — до полного изнеможения.

У Нюрка этого не было, Нюрок либо никак не делала и не поступала, либо поступала решительно, безоговорочно; вот у нее и получилось два замужества, потом еще что-то, а потом — не осталось ничего, кроме ее чудесной Светланки.