Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [108]

— Я нездешний!

— Растрату на Ухоловском пункте обнаружил, а молчит! До сих пор молчит. Никому ни слова!

— Я нездешний!

— Откуда будете? Где работаете?

— По авиации. И по связи… До свидания!

— А у нас тут есть. С авиации и со связи.

— Каким образом?

— Образ такой: наша радистка больная, а вашу прислали во временное замещение. Наша не седни, так завтре приступит к обязанностям, а ваша завтре же, как не седни, прямым ходом на Большую землю. Даже будто бы на самый на юг. Слыхать было, на самый на юг!

Продавец хотел сказать еще что-то, но тут хлопнула дверь.

Алексей Дроздов мигом выскочил из магазина.

С крыльца Дроздов оглянулся вокруг.

Что-то изменилось за последние часы и минуты в тундре. Воздух был морозен, чист, тих и прозрачен повсюду — на земле, на горизонте, в небе над головой.

Прозрачное, без единого облачка небо прильнуло к тундре, а тундра стала — как одно громадное белое облако, а горизонт — как грань громадного белого облака, за которым где-то очень далеко начинается уже настоящая Земля.

Весна. В самом начале, в свой первый час.

Еще будут вьюги, будут морозы, но весна все равно явилась. Только что. Она уже здесь.

Плывя на облаке, которое называется тундрой, вглядываясь в горизонт, очень хочется закричать: «Земля! Земля!» И еще: «Весна! Весна!»

Хочется выше поднять паруса, наполнить их ветром и достигнуть чего-нибудь.

Чего-нибудь в этом милом и своем собственном земном существовании, о котором даже и думать не надо, потому что оно думает за тебя, которое не надо выдумывать, потому что уже давным-давно и само по себе оно это сделало тоже, и очень неплохо сделало.

Так что тебе остается только видеть его совершенно голубыми глазами и дышать им, как можно глубже наполняя грудь, не подозревая себя ни в каких иных существованиях.

Остается удивляться людям, которые, будучи людьми, все равно валяют дурака в этом фантастически прекрасном мире и даже ставят свою собственную фантазию выше вот этой, мировой, со светлым небом, белой тундрой и лохматыми коричневыми дымками над деревянными крышами человеческих жилищ.

В тундре совсем один, совсем отдельно от поселка отчетливый детский рисунок — островерхий домик радиостанции.

Высокие мачты.

Красный флажок.

Мирный дым над мачтами и над флажком, как бы чувствующий, что не так давно на Земле кончилась война, что тебе досталась жизнь, пусть и не твоей, а все-таки нашей победой.

Ну, вот и живи, и пользуйся.

Только как следует пользуйся. Только уясни, каким добрым было Время твоей жизни и как ты ему обязан, этому Времени.

Рюкзак очень мешал Дроздову идти быстро.

Когда же детский рисунок радиостанции оказался совсем рядом — протянуть руку и дернуть за дверную щеколду, — Дроздов вдруг замер, остановился.

Он медленно обошел игрушечный домик по кругу, оставляя на снегу следы.

Обошел два раза.

И стал ходить под окнами вперед-назад.

Никого. Только дым из трубы.

Дроздов дернул за щеколду, вошел в сени.

Сени полутемные, щелеватые.

Узкий коридорчик.

Просторная нештукатуренная и пустынная комната.

Дроздов сел на скамейку, сбросил рюкзак. Пошарил в карманах и достал дневник наблюдений, который он вел в тундре.

В котором в ожидании воздушного каравана три раза в сутки и чаще он отмечал показания термометра и термографа, барографа, гигрографа, анемометра, флюгера — всех приборов. В котором, кроме этих показаний, не отмечал больше ничего, ничего совершенно. Теперь он молча стал перелистывать странички с цифрами, как будто хотел найти среди цифр что-то еще.

Он долго был занят этим, потому что он ждал.

И дождался — из соседней комнаты вышла Тонечка.

Она была в форме гражданского воздушного флота, в валенках, в шапке-ушанке.

Она была чем-то озабочена, должно быть, какими-то мыслями. Когда человек совсем один в доме, когда он и не ждет никого в дом, когда в доме давно уже никого нет, только он один, он как бы начинает жить только этой одинокой жизнью, совершенно не предвидя ничего другого, но и тут, и в этот момент Тонечка была очень похожа на ту, которая еще давно беседовала с Дроздовым в его стеклянном куполе. Ну, просто точь-в-точь похожа. Ни шапка, ни форма гражданского воздушного флота, ни валенки не мешали ей быть похожей на ту, которая была в легком платьице с короткими рукавчиками.

Если на то пошло, практически Алеша Дроздов не очень-то хорошо знал Тонечку Белову, несмотря на то, что они вместе учились. Он ведь был отличник, а она чуть ли не троечница.

И теперь, когда они трудились в одном аэропорту, знание их друг другом заключалось скорее всего в том, что кто бы ни говорил что-нибудь о Тонечке — обязательно подразумевал рядом с нею Алешу, и кто бы ни говорил об Алеше — заодно имел в виду и Тонечку.

Вот и все. Вот и вся практика их отношений. Ни Тонечка, говоря о самой себе, не имела при этом каких-то понятий об Алеше, ни Алеша, который, чего греха таить, очень любил думать и вспоминать самого себя, не связывал свои размышления с Тонечкой.

Но то была практика.

И вдруг появилась теория. Что бы это другое, кроме теории, ни с того ни с сего могло приблизить Тонечку к Алеше? Тем более — Алешу к Тонечке? Там — под стеклометаллическим куполом? Там — в тундре? И здесь — в домике радиостанции? Приблизить до такой степени, что Тонечка даже успела похоронить Алешу. До такой степени, что Алеша даже успел прийти к Тонечке в домик радиостанции?