Три птицы на одной ветке - [16]

10.

А дома Алевтина Никаноровна вместо директора обнаружила записку, в которой муж уведомлял, что находится на излечении в сороковой больнице, куда его увезла прямо из рабочего кабинета «скорая помощь».

Разумеется, не переодеваясь даже, но позвонив дочери и пригласив ее с собой, встревоженная Алевтина Никаноровна кинулась на поиски своего последнего сокровища такого рода.

Директор пребывал в бодром, как всегда, расположении духа, видать, ему только что наставили уколов да промыли трубку, навсегда соединившую мочевую систему со специальной бутылочкой. Жить ему оставалось пару месяцев, но в реальность своей смерти он, кажется, не поверил до самого конца, во всяком случае, многие его высказывания указывали на то.

Алевтина же Никаноровна и Эльвира, еще не успевшие поговорить с лечащим врачом и, следовательно, также находившиеся пока в неведении, красочно рассказали ему смешную историю про шизанутую внучку и приключения бабушки в столице, после чего история приобрела законченную форму — хоть в печать отдавай.

Но Преображенский, слушая женщин, все больше мрачнел, оскорбление жены воспринимая как личное оскорбление, что, как ни зубоскаль, выдавало в нем мужчину редкой по нынешним временам достоверности. А вот что касается юмора, то его мужчина, увы, ни в малейшей степени не воспринимал. И поэтому его резолюция получилась следующей: «Ну, все. Пока я жив-здоров, чтоб ни ты к ней, ни она — к тебе».

Сам он, следуя своим непоколебимым принципам, давным-давно расплевался с троими детьми, рожденными предыдущими женами, а следовательно, ошибочными, но дети ему все же периодически названивали — не потому, что скучали, конечно, а потому, что директор, несмотря на огромные алименты, выплаченные им в процессе жизни, все-таки был по тем временам довольно зажиточным мужчиной.

Сам Преображенский неизменно демонстрировал несгибаемую волю, к телефону не подходил, и приходилось за него отдуваться Алевтине Никаноровне, которая суровостью все же существенно уступала мужу, тем более в отношениях с его детьми.

С ней же — последней папиной женой — дети были исключительно приветливы, даже милы, что доказывало их наследственную особенность, а больше ничего не доказывало, дети знали — папа не вечен, и очень рассчитывали, что после его неминуемой смерти им что-нибудь может перепасть, если правильно строить отношения с будущей вдовой.

Забегая вперед, скажем, что после смерти отца им изменит выдержка, и они незамедлительно, притом в категорической форме, станут требовать долю. И Алевтина Никаноровна, более всего не терпящая бесцеремонности со стороны совершенно чужих людей, ответит категорическим отказом, хотя прежде, думая про них, предполагала проявить свою обычную широту.

Таким образом, детишкам директора не достанет терпения совсем чуть-чуть, однако данное «чуть-чуть» и решит все дело.

Обездоленные сироты — к тому времени, разумеется, вполне взрослые люди — даже попытаются судиться с «циничной и коварной старой ведьмой», да ни черта им не выгорит, несмотря на юридические дипломы да должности в соответствующих органах. Вот же были времена…

Конечно, рано или поздно Алевтине Никаноровне пришлось бы тайком нарушить строгий запрет мужа, но нарушать ничего не пришлось. Бравый директор со злокачественной болезнью боролся недолго и вскоре отошел в мир иной.

Алевтина Никаноровна похоронила его по высшему разряду того времени — высокое мраморное надгробье с большим портретом и двумя датами, правда, без банальных приписок-памяток живым, а также литая чугунная оградка, а также, само собой, скамейка и столик — место для преданной подруги «красного директора».

Какое-то время шла своеобразная война между ней и обиженными сиротами, своеобразное состязание — кто пуще скорбит. Если Алевтина Никаноровна навещала могилку после них — она тщательно изничтожала следы их пребывания, выкидывала цветы, пусть даже свежие совсем, а взамен ставила свои. Если же дети появлялись чуть позже — ведь дни посещения были для всех общими — аналогичную пакость проделывали они.

Впрочем, довольно скоро им эта глупая война, кажется, надоела. Поскольку ничего, кроме морального удовлетворения, дать не могла. Окончательной победы в обозримом будущем не сулила, а вдобавок требовала известных материальных затрат, что совсем уж глупо в отсутствии даже символического наследства.

Алевтина Никаноровна восприняла победу как нечто само собой разумеющееся, она ни минуты не сомневалась в конечном итоге, ведь если она заполучила этого мужчину живым и полным административного ресурса, то мертвого тем более ни с кем делить не станет, жаль только, что поздновато встретили они друг друга и не смогли завести ребеночка, ведь славно было бы иметь теперь в квартире паренька Софкиного возраста, который благодаря маминым генам уже закончил бы какой-нибудь институт, а благодаря папиным — сумел пробиться куда угодно. Конечно, он уже был бы женат, ребеночек уже имелся хоть один, и быть бы Алевтине Никаноровне горячо любящей бабушкой, как мама-покойница, а то ведь не пришлось — внучка есть, а нянчить ее не довелось из-за работы, но больше из-за поздней любви, захватившей тогда, как пятнадцатилетнюю, свету белого не видела и плевать было на всех — на маму-старушку, на дочь неприкаянную, на детеныша ее вечно болящего и неизвестно какого роду-племени…