Три плута - [14]

Но Мустафетов хорошо знал алчность негодяя, и ему стала ясна его поспешность получить первую долю обещанного вознаграждения. Поэтому он вручил ему сто рублей и сказал:

— Чтобы выиграть время, известите сегодня же и даже сейчас графа Козел-Горского об учете вами его векселя в четыреста рублей, писанного от сего двадцатого марта по предъявлению.

— Хе-хе-хе! Вот это на курьерских! И обрадуется же его сиятельство такому нахальству! Пожалуй, сам от себя заявит прокурору.

— И пускай! Письмо отправьте ему все-таки после полудня, по почте, но непременно заказным.

Точно тень легла и еще более омрачила пергаментную желтизну лица Гарпагона. Он поджал нижнюю губу, а верхнюю прикусил беззубой нижней челюстью; его приподнятая к подбородку рука затрепетала. Он еле слышно произнес:

— Почтовых марок придется купить…

Мустафетов расхохотался, хлопнул его по плечу, прошел в кабинет и, возвращаясь оттуда, подал ему марки:

— Вот не две, а десять марок. А теперь оформите дело так, чтобы действительно у вас были свидетели.

Старый злодей сразу повеселел.

— Хе-хе-хе! Уж я маху не дам, и мы дня через три-четыре этого розовенького купидошку на веревочке за чугунную решетку засадим, а там не угодно ли и на позорную скамью!

Едва он ушел, Мустафетов вернулся к Рогову и сказал:

— Ну вот, брат, что: окажи ты мне теперь одну важную дружескую услугу. Рассмотри-ка ты хорошенько эту бланковую надпись. Видишь?

— Вижу, что тут написано: «Губернский секретарь Анатолий Сергеевич Лагорин». Но в чем же дело?

— Подожди, не спеши! Можешь ты в качестве гравера-каллиграфа изучить характер этого почерка до такой степени, чтобы, рассматривая другую подпись, сделанную тобой, эксперты признали между твоей подписью и подписью этого самого Лагорина столь явное сходство, что утвердили бы, будто та и другая сделаны одною рукою?

— А на что это тебе понадобилось? — спросил несколько недоверчиво Рогов, и на его лице отразилось не только удивление, а как будто даже страх.

— Неужели ты не понимаешь? Дело, кажется, немудреное! Торчит мне человек поперек дороги, и его убрать надо. В прежние некультурные времена врагу распарывали брюхо кинжалом. Ну, мы стали умнее: если конкурент опасен, самое верное средство — в острог его.

Рогов побледнел и, только этим проявив охватившее его волнение, совершенно спокойно протянул Мустафетову вексельный лоскуток обратно, потом придвинулся снова к письменному столу и, словно желая продолжить прерванную работу, сказал только:

— Я этого не сделаю.

— Как? — даже ужаснулся Мустафетов от неожиданности отказа. — Но почему?

— По самой простой причине: с какой стати стану я губить совсем неведомого мне человека? Мне этот Лагорин ничего не сделал. А если он тебе поперек дороги стоит в каких-нибудь амурных делах, так ты с ним борись как знаешь. Отдавать человека под уголовный суд, да еще безвинно, сажать его в острог за то, что он к бабе подобраться мешает, — это не в моих правилах.

В Мустафетове заклокотала южная кровь. Его рука против воли взяла со стола большой разрезной нож для книг, и кулак уже судорожно сжимал рукоятку. Так и подмывало его ударить со всею силою Рогова за дерзость поучать его и уклоняться от его требований. Но в долгой внутренней борьбе рассудок одержал-таки победу над вспыльчивою натурою. Как ни было армянину досадно за то, что Рогов разгадал истинную причину его ненависти к Лагорину, надо было дать скорее делу иной оборот.

— Что ты за чепуху мелешь? — спросил он его наконец, стараясь окончательно подавить свой гнев. — Этот Лагорин не мне одному, а нам всем на пути торчит! Если бы у меня вопрос шел о бабьем деле, то неужели, ты думаешь, я был бы способен так подло устранять его?

Рогов оглянулся на Мустафетова не без сомнения. Тот уловил выражение его взгляда и поспешил добавить:

— Лагорин помешался на полицейском сыске и собирается учредить у нас частное сыскное бюро.

— Вот подлец!

— Вот то-то же и — есть! Да еще какими делами он занимается! Помнишь, год тому назад сослали на поселение Николаева за кражу чрез подкоп из кладовой, а он затем сбежал? Так Лагорин признал его на днях на улице, проследил за ним и выдал его полиции. Теперь Николаеву за побег с поселения усилят наказание и препроводят его обратно, да, конечно, еще дальше!

Роман Егорович побледнел более прежнего и помертвелыми от ужаса губами прошептал только одно слово:

— Мерзавец!

— Он мне лично в глаза хвастал еще на днях: «Мое, — говорит, — высшее наслаждение — проследить тайну преступника, подставить ему ловушку, да целиком и передать, кому о том ведать надлежит». Он это называет защитою общества от хищников. И знаешь, с какой целью он все это делает? Ему хочется обратить на себя внимание и получить хорошую должность в сыскной полиции. Но он даже главного не понимает, что сыск или розыск — одно, а предательство, вроде поступка с Николаевым, — только донос, не требующий ни малейшего таланта.

— Вот животное!

— Ужасное! — подтвердил Мустафетов. — Но я решил никаких трат не жалеть, а избавить всю нашу братию от такого любителя сыскного дела. Подумай, сколько он еще людей погубил, о которых я ничего не знаю. Его необходимо скрутить.