Три плова - [24]

2

В курортной Евпатории с ее белокаменными санаториями и лечебницами, куда до войны привозили отовсюду больных костным туберкулезом детей, издавна стояла на краю пустыря сооруженная в греко-египетском стиле читальня. В тридцатом году евпаторийцы посадили на пустыре около читальни большой сад. Перед войной он стал уже тенистым, прохладным.

Клумбы в новом саду были высажены садовником с фантазией. Садовник с фантазией - молодой евпаториец Константин Лизогуб, кончивший в Симферополе техникум. В войну Лизогуб отбывал службу на флоте, а из базы подводных лодок он перешел в тяжелые для Крыма дни в морскую пехоту.

Раненного в бою Лизогуба подобрала одна жительница Симферополя. Подобрала она его в тех краях, где лесистые горы уходят к Чатыр-Дагу. На возке с дровами, за которыми и отправилась в эти края симферопольская жительница, она привезла раненого партизана Лизогуба (а он попал вскоре из морской пехоты к партизанам) в Симферополь.

- К себе домой, понимаешь сам, не повезу, - сказала женщина: - все равно что немцам в руки.

Лизогуб с женщиной согласился, поблагодарил ее за доброе сердце, и она оставила его в одном овражке на окраине Симферополя, куда по его просьбе доставила его. Над оврагом стояла зональная станция. Здесь, помнил Лизогуб, жил до войны его преподаватель Светличный.

«Надо прощупать, - решил Лизогуб. - Выход единственный, деваться некуда».

Он пролежал около часа в овражке, дожидаясь, хотя на дворе зональной станции было и темно и тихо, когда станет еще темней и тише. Немало колебался: постучать, не постучать? И здесь ли Светличный? А если он и дома, то не струсит ли, не затянет ли волынку: что рад бы всей душой, да вот мать или теща…

На самом деле Светличный сказал только следующее:

- Да, лицо ваше мне знакомо.

Потом угостил Лизогуба остатками обеда, жареной ставридой и рассудил так:

- Я мог бы, пожалуй, выдать вас за брата - но документы! Предприятие опасное для нас обоих. В таком случае, вам можно было б жить с нами в комнате, не таясь. Впрочем, как хотите: решать будете вы, а не я. Теперь - погреб. Мы в нем хранили до войны семена, оборудование, ящики. Он частично разрушен - в нашу усадьбу ударила взрывная волна, - все же спрятаться в нем можно вполне. За разбитыми бочками есть что-то вроде отсека. Подумайте, Лизогуб, сами. Пока что бог нас миловал: немцы сюда не заглядывали.

Лизогуб поселился в отсеке погреба. Мать Светличного раз в сутки носила ему еду, приготовленную из припрятанных и обмененных на вещи продуктов. Жилец был очень слаб, с по-стели подняться стоило ему больших трудов; а постелью служила солома, извлеченная из ящиков, в которых зональная станция получала до войны стеклянную посуду. Лизогуб порывался порой уходить - он надеялся пробраться в горы. Светличный уговаривал его остаться: не дойдет ведь.

- Не дойду, - соглашался Лизогуб.

Так ютился он под землей, опекаемый садоводом и его матерью, пока не настал день, когда он так и не дождался своей спасительницы Надежды Афанасьевны Светличной. Проголодав два дня, Лизогуб выбрался ночью из погреба и кое-как дотащился до домика. Темно, тихо, пусто, двери раскрыты настежь; та же рухлядь, но - никакого отклика.

- Василий Васильевич, - шептал Лизогуб, - Надежда Афанасьевна! Отзовитесь!

В доме, понял Лизогуб, случилось страшное. Лизогуб вернулся в погреб, чтобы обдумать там, как быть дальше.

«Я еще слаб, слаб, мне далеко не уйти…»

Он повалился на солому, в отчаянии изобретая один план за другим, и до рассвета ни на что не решился, В последние предрассветные минуты Лизогуб услыхал шаги.

«Это за мной… амба!» - и зажал в руке гирю, на всякий случай лежавшую у него всегда в головах.

- Не бойтесь… ради бога, не бойтесь! - зашептал совсем рядом женский голос. - Вот возьмите, тут редисочка… По просьбе Надежды Афанасьевны.

- Вы знаете, где они, что с ними? - спросил Лизогуб.

- Надежда Афанасьевна мне еще на той неделе говорила,- шептала в подвальной темноте женщина, лицо которой он едва различал. - Она слово с меня взяла, если с ней что случится… она ведь человек старый, вроде меня… Ее забрали… пришли и забрали.

- А Василий Васильевич?

- Уж этого я не знаю… Вы редисочку всю съешьте, я вам еще принесу.

Так Константин Лизогуб прожил в погребе разоренной зональной станции одиннадцать месяцев. Не отличая дня от ночи, он отощал настолько, что руки его и ноги сделались худенькими, как у мальчика. Он зарос, плохо видел и слышал. И все же, когда в Симферополе после долгой и тягостной тишины стали слышны звуки канонады, они докатились и до ослабевших ушей Лизогуба.

В город входили войска. У переезда к командиру батальона подошла одна старая жительница. Она показала на домик зональной станции:

- Там, товарищи, моряк. Морячок, - сказала старушка, чтобы было понятнее. - Плох, очень плох…

Командир батальона послал двух бойцов. На самодельных, из двух шинелей, носилках бойцы доставили в медсанбат моряка Константина Лизогуба…

Войска входили в город весной. Южный ветер, обдувая лица пехотинцев, обсыпал их каски розовыми лепестками отцветающего миндаля и рыжеватым кипарисовым пухом. Среди разорения и печали ликовала природа - распустились каштаны, зазеленели акации и чинары, окрепли почки дубов. А старушка, указавшая солдатам домик зональной станции, шла рядом с командиром батальона, рассказывая ему о садоводе Светличном: «Тихий был человек, матери почтение оказывал; а Надежда Афанасьевна была женщина хозяйственная. Ее увели немецкие полевые жандармы, которые с бляхами». Будто сын ее в партизаны пробрался; верно ли, нет ли, старушка не знала. За то будто и увели Надежду Афанасьевну, что сын ее от немцев убежал; куда-то они брали его с собой по надобности.