Три песеты прошлого - [56]

— Моего дядю Ригоберто хотят убить. Я его спрятал у себя дома. Так-то.

Так-то. Точка. Тишина.

Висенте не спеша посасывал пиво из кружки. Да, в барах еще продавали пиво, в киосках — сигареты, в булочных еще бывал хлеб. В общем, только начался сентябрь, в общем, слово “война”, без которого нет войны, еще жило только в газетных строчках, где говорилось о наступлениях, отходах, в стрелках на карте, в названиях городов и других населенных пунктов, с начала военных действий прошло всего шесть недель. Вот почему Висенте мог спокойно допивать свое пиво. И он не спешил не потому, что не хотел сразу говорить, а просто потому, что пил пиво,и,когда допил,заказал пожилому официанту еще две кружки холодненького и чего-нибудь пожевать, ну хотя бы оливок или кусок селедки, а если и этого нет, то что угодно, — вот все, что он мог сказать, и он замолчал, а официант спросил:

— Может, фрикадельки из петрушки?

И Висенте счел предложение сногсшибательным — еще бы, фрикадельки из петрушки! — и что-то сказал, неизвестно что, потому что тут же заговорил Бернабе:

— Нет, ты только послушай. Послушай.

И рассказал как будто о приключении, вычитанном из романа, настолько потрясающей была реальность; это была история, сотканная из бредовых видений, и заключалась она в следующем: дядя Ригоберто под единственной защитой своего неповторимого скапулярия да непомерной длины своих ног жил в бегах, прячась на задворках, чтобы спасти свою шкуру, причем таскал с собой в мешке все свои трубы. Как-то на рассвете с неделю тому назад, лежа в постели и пребывая в небесном блаженстве, каким бывает для страдающих бессонницей сон под утро, он услышал в своем дворе ужасный шум. Собаки у дяди Ригоберто не было, зато были утки. Эти горластые птицы заголосили вдруг: проснись, за тобой тут пришли те, кто хочет показать тебе, почем фунт лиха. Это он отчетливо разобрал, хотя еще пребывал в полусне. И, еще не проснувшись как следует, оделся. Успел натянуть рубашку, штаны и альпаргаты, потому что такой визит Уже ожидал, а в носках он спал. И конечно, нацепил скапулярий, с которым никогда не расставался. Так что в мгновение ока был готов и, схватив заранее приготовленный мешок с трубами (куда влезли только две самых маленьких и певучих да одна побольше — баритон), вылез в окно, дошел по карнизу до сука высокого дерева и Успел разглядеть во дворе трех человек с винтовками, притаился и увидел, как те, делая друг другу знаки, идут к дому. Тогда он добрался по карнизу до плоской крыши и, карабкаясь по черепице, смог бы уйти, перескакивая с крыши на крышу, довольно далеко, если бы не сорвался с крыши конюшни в большую груду соломы на задах собственного двора, за спиной у незваных гостей. Висенте видел этот двор всего один лишь раз, но, закрыв глаза, мог его себе представить. Конюшня, залитая утренним солнцем, переполошившиеся утки, высокие клетки с кроликами, в углу — дощатая уборная с дерюжным пологом, белый колодец, запрокинутая двуколка с торчащими в небо оглоблями. И когда эти типы уже пытались выломать заднюю дверь (дядя Ригоберто жил один и общался лишь с немногими соседями), он перемахнул через глинобитную стену — Висенте будто видел все собственными глазами — в соседний огород и, уже спрятавшись в кустах на меже, вскоре услышал выстрелы, собачий лай, проклятия; потом весь этот гвалт поплыл по дороге, и все стихло. Конечно, в душе он готов был отправиться в чистилище, но то ведь в душе, а сам он — сказочный гигант с огромным горбом за плечами: там трубы (спящая музыка, смех и побасенки для ребятишек и арпеджио для птиц), — оставляя вправо от себя море и алые полосы зари, припустил огородами, полями к Валенсии. Избегая больших дорог, далеко обходя хутора, ныряя в заросли сахарного тростника или кукурузы — едва вдалеке показывались люди. И хотя есть не хотелось, страх смерти держал его в непрестанном напряжении, он ел, что попадалось под руку. Зеленые бобы — одна вода. Недозрелую дыню. К Бернабе он пришел уже ночью. Протопав двадцать, а то и двадцать пять километров вместо десяти с небольшим по шоссе, но вопрос в том, сколько бы он их сумел прошагать по шоссе?

Друзья сидели на скамье на Гран-Виа. Меж купами деревьев мерцали звезды. После дневной липкой жары здесь было чудесно. Шумел ветерок, по листьям стучали капли дождя, пахло свежестью и росой. Фонари и витрины еще не зажглись, окна домов темнели за жалюзи и ставнями, но все равно на вольном воздухе света было больше, чем в кафе и барах, где трепетало жалкое пламя свечей. Они не помнили, как вышли из бара, судя по всему, под впечатлением этой фантастической истории. Бернабе то и дело умолкал. От волнения, от сочувствия, от ярости. Уходил в себя, качал головой — отрицал что-то. Или вдруг начинал смеяться, вспоминая то ли трели корнет-а-пистона, то ли басовитые звуки трубы. Вот восходит звезда, все выше и выше, а то вдруг покатится — и нет ее, погасла. Что ты на это скажешь? Бедная звезда. Взошла на небо. В эту сентябрьскую ночь Бернабе говорил, что покушавшиеся на дядю — подлые твари, свиньи, неорганизованный элемент, неизвестно, из какого они селения, знаем лишь, что в вину ему вменяется единственно, что он играл на трубе во время процессий, сверкая скапулярием, почитал страстно святых и все в этом духе. Если б ты знал, сколько вреда приносят нам такие люди. Дядя сказал, что он из правых. Никогда об этом не думал, но вот они заставили. Может, если останусь жив, не буду правым, но если меня убьют, то убьют как правого. Свиньи, говорил Бернабе. Нет, ты не знаешь, как они нам вредят. Время от времени Висенте видел падающую звезду. Пролетит — и умрет. Наверняка эти неорганизованные рано или поздно найдут дядю Ригоберто у Бернабе: слишком много людей знали, что в Валенсии у него сестра, и знали ее адрес. Может, дяде Ригоберто и мерещутся незваные гости, только он утверждает, что с балкона видел своих преследователей. И все политические заслуги отца Бернабе не могли защитить его от них. Не вступать же с ними в перестрелку. Это было бы серьезнейшей ошибкой. Бернабе говорил об этом устало, и усталость эта гармонировала с его внешним видом. Он был без пиджака, в рубашке цвета хаки, в сапогах с низкими голенищами и вправленных в них вельветовых штанах, на левом запястье шикарный и совершенно бесполезный широкий кожаный браслет — принадлежность театрального реквизита, своего рода амулет, простительный для его возраста — ему только что минуло семнадцать. Было понятно, и Висенте знал это, сидя под звездами прекрасной сентябрьской ночи, что брат его Бернабе скоро, очень скоро уйдет в армию. По временам, когда Бернабе устало и разочарованно говорил то, что его долг повелевал ему говорить, он вдруг отчетливо ощущал, какая дикость эта необходимость убивать, древняя, угнетающая, ведь в таком человеке, как дядя Ригоберто, он видел