Три песеты прошлого - [50]

 — мертвым.

Его уже разыскивали. И так как здесь известно было, что мы живем в Мадриде на Листа, 46, то он, чтоб его не забрали и не отправили сюда, взял и вернулся сам. В родные края. Когда он пошел на фронт, ему оторвало пулей палец, и его потом направили в тыловую часть, а мы, знаете ли, только что поженились, дело молодое, он находился в Мадриде в казарме… как ее… — “Гарсиа Паредес”, а я поселилась на Листа, и там мы прожили до конца войны. А потом пришлось вернуться сюда.

Вис — Вы знаете, где похоронен ваш муж?

Мерседес — Нет, не знаю, и мне так больно…

Вис — Он похоронен на кладбище Вильякаррильо.

Мерседес — На кладбище.,.

Вис — Его расстреляли там.

Мерседес — Да, конечно, но…

Вис — А знаете ли вы… Там есть памятник расстрелянным, имен на нем нет, а только надпись: “ПАВШИМ ЗА СВОБОДУ”. Там их много.

Мерседес — Как больно, что я не знала.

Вис — Поезжайте на кладбище Вильякаррильо, подойдите к этому памятнику и думайте, что Хасинто там, потому что он действительно там.

Франсиско — Конечно.

Антонио-секретарь — А если нет…

Мерседес — Но там нет его имени?

Бла — Если вы почувствуете, что он там, значит, он там.

Мерседес — Но имени его там нет?

Бла — Нет, нет.

Антонио — Если не там, тогда чуть подальше. Там социалисты поставили памятник, надгробие всем, кого расстреляли в округе.

Мерседес — Да, да, да. Кто поглубже, кто сверху…

В голове Виса проносились неясные сомнения. Он видел призраки людей, шагающих навстречу смерти. Сколько из тридцати расстрелянных жителей Кастельяра покоится там, кто поглубже, кто сверху?

Мерседес — Бог его знает. Бог его знает. Бог его знает.

Вскоре они встали, Вис принялся собирать всякие принадлежности, клавиша японского магнитофона щелкнула, как захлопнутая дверь, присутствующие обменивались впечатлениями, а Мерседес хотела включить свет, но Вис подумал, что лучше бы не надо, он предпочитал разлившийся в комнате бледный полумрак, и неизвестно как из тихого говора и бледного полумрака вдруг возникло нечто такое, что палец Виса снова нажал на клавишу — клик…

Мерседес — …написали это письмо.

“Письмо”, которое отдал ему Антонио-секретарь. Письмо, написанное по поводу смерти Хасинто.

Однако — “написали”? Значит, писал не один человек? Кто именно?

Написали это письмо, когда там была и твоя тетушка, алькальдесса.

Это сказала она другому Антонио, “там" — значит в тюрьме, так должно быть — в тюрьме.

Они его писали, должно быть, когда оставались одни. Одно напишут, потом другое.

Напиши вот это. Скажи, что дальше. Хотя речь шла о письме, мысль Виса унеслась к тому трагическому мгновению, в которое рождается народное творение.

Потому что свекровь моя была очень умная и любила такие вещи.

Вис — Но ведь это письмо написали в тюрьме.

Мерседес — Да, конечно.

Шум голосов.

Вис — И она умерла.

Мерседес — Да, умерла, но здесь, у нас в городке. Когда была уже на свободе. И случилось это… Двенадцать лет как умерла.

Все поднялись, и Вис, собирая свои вещи, ощущал ход времени как движение ветра, который гонит по небу тучи, изменяя их очертания, Мерседес встала зажечь свет, но Вис предпочитал разлитый в комнате бледный полумрак, в котором Мерседес казалась окруженной развевающейся подвенечной фатой, и рука Мерседес замерла у выключателя — свет она так и не стала включать.

И

Многим из тех, кто в тридцать пятом наслаждался жизнью в “Батаклане” вместе с Висенте и его друзьями, не мог не показаться бесконечным тот период в истории Испании, который длился уже более года и которому суждено было растянуться до черного двухлетия; многим из тех, кто был всего лишь зрителем во всех остальных батакланах, на корриде или на футбольном матче… В этом проявлялось то самое противоречие, которое носит в себе каждый человек, уживаясь сам с собой. И дело тут не в том, что, как говорится, всего понемножку в жизни, нет, дело в том, что больше одного — больше и другого. И в Испании, мрачной и склонной к трагизму, начало этого черного двухлетия — без особых официальных смещений, без новых флагов и гимнов — ознаменовало, по сути дела, конец Второй республики[45]. Разве не так? Висенте еще будет спрашивать себя об этом. И не раз, но это будет намного позже. А в те времена… Когда Бернабе объяснял своим друзьям Экспосито и Висенте, что в стране хозяйничают СЭДА и Леррус[46], заключившие между собою соглашение, те хмурили брови, их это действительно заботило, но понять все как следует, до конца они не могли, а когда Бернабе говорил, что надо дать бой каркам[47], они отвечали: еще чего не хватало, — и когда Бернабе говорил, что они ведут себя, как будто они из ФУИ, они отвечали: а что еще делать, — на что Бернабе отвечал: становиться людьми, — а они: ну вот еще, хотя Висенте толком не понимал, при чем тут ФУИ, для него ФУИ символизировала атлетику, регби и футбол, и еще она была великолепной иллюзией объединения студентов в нечто вроде труппы бродячих актеров, и в самом деле это было неслыханно: авангард традиционализма с примерным усердием показывал в деревнях великолепные пьесы, правда, при этом время от времени слышались звуки раздаваемых (и получаемых) в знак протеста пощечин, в университете, в коллежах, на улице, и в других местах, и происходили эффектные буйные стычки с гражданской гвардией, как будто подобные вещи могли низвергнуть дона Хосе Марию или дона Алехандро