Три персонажа в поисках любви и бессмертия - [45]

Описанные в том романе благородные дамы и господа были умны и красивы, владели искусством беседы, танцевали грациозно, на войне и на охоте отличались, а жизни своей порядочно устроить не могли. Влюблялись в кого ни попадя и извлекали из этих авантюр одну для себя возможность – бегство, отказ и смерть. Но что хорошо было для принцев и принцесс, не годилось вовсе для дочери книготорговца с улицы Сан-Жак. У них в ходу были иные нравы, легкие и быстрые, для всех сторон удобные. Еще со времен господина Монтеня забросили они предрассудки и почитали здравый смысл. В театре, конечно, Туанетта любила поплакать над судьбой Федры, так то ж в театре. А в жизни…

«И зачем я только о таких глупостях думаю? Что с чем и с какой целью сравниваю? Что мне Федра?» А то, призналась она самой себе, что мне с этой самой минуты о Жан-Батисте Дотоне, аббате и канонике, думать иначе как о клиенте запрещается. «Жан-Батист»: произнесла про себя его имя, и стало ей странно. Как будто с этим именем, которое ему, подкидышу, было кем-то выдано, именем не настоящим, а все же его собственным, открывался ей доступ к иной сущности аббата Корнэ: мужской.

– Вот уж право! Как это только возможно?! – воскликнула вдова.

Кухарка подскочила от неожиданности.

«Невозможно», ответила самой себе вдова, выйдя во двор и подставив раскрасневшееся лицо под свежий ветер. Невозможно! Она подхватила юбку и запрыгала по мостившим двор камням, ловко постукивая каблуками, а под конец и крест накрест. Отдышалась, оглянулась: никого. Вошла в печатню, посмотрела на работающий станок и расплакалась.

Вернувшись в кабинет, затворила жалюзи и поставила сама себе диагноз: влюбилась. Она, вдова Берто, влюбилась. Безнадежно, в аббата. Рассмеялась: лучше бы ей было влюбиться в ее лошадь, это было бы разумнее. Взяла с полки «Федру» господина Расина. Открыла: предисловие, самим автором написанное. Стала читать. Тот утверждал, что Федра не была ни виновной, ни невинной; жертва богов, заблудилась она в лесу собственной судьбы. Сама же своей страсти первая и ужаснулась. «Ей бы лучше умереть, чем любить такой любовью». Снова то же самое. Сумбурный лепет, хаотический. Безалаберность и путаница, одни лишь противоречия. Хочу того, не знаю чего. И того хочу, от чего бегу, и этому прямо противоположного. А нельзя этого получить, так мне лучше умереть. Нет чтобы подумать: раз нельзя, значит невозможно. И дело с концом. Захлопнув «Федру» с негодованием, стала читать «Газет де Ла-Рошель», перепечатывавшую «Газет де Пари» с добавлением местных анонсов.

Писали о беспорядках в Париже. Сначала у ворот Сан-Антуан пропал чей-то ребенок, заподозрили в краже полицию. Потом пошло от одного другое: решили Париж морализировать, всех девчонок и попрошаек в Луизиану прямиком отправить, город, так сказать, вычистить, вымыть, а всю эту популяцию пьяную, немытую, заразную и развратную с лица его стереть. Чтобы жили в Париже одни только красивые, работящие, вежливые люди. Но не тут-то было. Эти самые трудолюбивые рабочие и отнюдь не бедные ремесленники, а с ними и добрые буржуа восстали против полиции.

Туанетта читала и радовалась: гордилась своим городом. Правда, были у парижан и другие причины бунтовать. Опять же налоги. А вот это что такое пишут? Снова по всем провинциям закон вводят, чтобы нищих к местным приходам приписывать, и чтобы приход их содержал. А если кого содержать не пожелают, того в тюрьму. Дались им эти нищие. Живут люди, как им вольно нравится. Кто бродяжничает, кто милостыню просит, а кто ее подает. Не преступники, но и не жертвы. Люди в большинстве своем посмотрят вокруг себя, и как что кому больше понравится, так себе жизненный путь и выбирают. Господин Расин зря из Федры принцессу сделал. Она мол не могла на Ипполита донести, ибо была для того слишком благородна, а такой низкий акт кормилицы был бы достоин. Так он, стало быть, Расин о кормилицах понимал.

Снова потянулась за «Федрой». Принцип понятный: как кто полюбил, так словно взбесился. Здоровые делаются как больные, кровь к сердцу приливает, колени подкашиваются, в сознании – беспорядок и мрак. Дают обеты и зароки, которым следовать не могут и не думают. Предмета своего избегают и тут же ему на глаза намеренно попадаются. Вот Ипполит объявляет свое чувство Арисии. Я, говорит, все равно, даже если в темный лес от вас убегу, то ваш образ со мной навсегда непременно пребудет. А вот Федра: «Безумная любовь помутила мой разум… Боги, чтобы мне отомстить, зажгли огонь в моей крови… я страдаю, иссыхаю, в огне, в слезах, невольно, неподвластно… дрожу, горю, цепенею, о, накажите меня за мою любовь. Ах, если бы ты был не ты, а я – не я. Если бы это случилось не с нами, не здесь, не сейчас. А еще лучше было бы, если бы этого не случилось вовсе. Одержима я словно манией, а ты бежишь от меня. Убей меня, или же я убью себя сама».

Она взяла «Экономический словарь» аббата Шомеля, одну из любимых своих книг, переизданных еще отцом. «Мания – безумие с яростью, но без горячки, возникающее на почве меланхолии, которая поражает все моральные качества личности. Есть два рода мании: одна называется собачьей, а другая волчьей. При первой, больные ведут себя как собаки, то есть бегают, прыгают, ластятся, кусаются, но лишь играя; выбирают доброжелательных партнеров, не выносят одиночества и страдают бессонницей. При второй, бродят как волки, избегают людей, врываются в дома и порой убивают случайно застигнутых хозяев. Мания сопровождается расслаблением мозга, сверканием глаз, смехом, перемежающимся со слезами».