Три персонажа в поисках любви и бессмертия - [26]

Тут Бенедетто опять сделал широкий жест рукой, поклонился церемонно и вскричал:

– Дива Изабелла Аугуста.

И снова загудели медные трубки. Главный стал толкать ее в бок, в направлении к двери, и так до тех пор толкал, пока не выдворил из зала и, больно ущипнув ее под локоть, не поволок почти насильно обратно в ее комнату. Тут он ее повалил в кресло и навис над ней страшной горой – вот-вот упадет и придавит. И был он не бледный, как обычно, а весь красный, раскаленный и мокрый, потрясенный весь до основания. Только черные круги вокруг глаз, как нарисованные. Прохрипел:

– Что ты наделала.

Ты! Так и назвал ее. А она что такого наделала? Где и когда. Не помнила. Ничего не делала, не понимала.

– Вот, – прокричал снова Главный, – они нарочно этот портрет с тебя делать испросили. Это было их черным замыслом, чтобы время протянуть. А за это время архивисты их сработали, бумаги все нужные понасобирали, а то и понафальшивили, с них-то уж станется. Не зря что гуманисты-то. И составили из тех бумаг доказательство, как вроде тестиментум от Иво самого в пользу Изабеллину. А если ты теперь замыслишь несогласное выражать, и против них действие какое спроецируешь, так они тебя, глупую, неспособной наследницей объявят, безграмотной дурочкой. И как только они смогли про безграмотность твою прознать. Неужто экзамен тебе, у меня за спиной, устраивали?

Она молчала как мертвая, вся неподвижно застыла внутри, как зимой, как река подо льдом. А перед глазами светилась, как лампа в ночи, розовая Изабелла, ее яблочная тихая улыбка, ее слова понимания и одобрения в ответ на Ивоннино смиренное признание, что грамоте мол не обучена.

– Что теперь ты будешь делать после такого позора, – хрустел зубами Главный. После такого невиданного унижения. Как собираешься ты домой возвращаться? Один только я вижу теперь всему этому выход и солюцио для тебя, Сударыня, устранить Изабеллу с твоего пути. Нет у тебя другого выбора. Иначе тебя по всем дворам дурочкой ославят.

– Как устранить, – спросила она глазами.

– А это вам будет очень даже запросто, – перешел он обратно на вы. – Вы с ней такую коммерцию интимную за должное завели, что имеете доступ к телу ее. Я вам вот этот перстень дам.

Он снял со своего корявого мизинца и надел на ее тонкий указательный увесистый цельнолитой перстень.

– Там вот так открывается.

Показал. Нажал на замок и крышка отскочила.

– На это хоть ума-то у вас хватит?

Внутри под крышкой что-то зеленело.

– Этого кристаллика, что там заключен, одного достаточно. Сыпанете его Изабелле хоть в питье, хоть в еду, и дело с концом. Должно вам без промедленья это сделать, Принцесса, нет у вас другого пути. Потом довольны будете, меня, дядю вашего, благодарить станете, ибо место ваше тут. За отцом дело ваше беспрепятственно править, по образу и подобию, а не рыжей этой неуместной выскочке, вдовьей дочери, от неизвестно какого отца рожденной. Вот вы сами теперь и судите и не пропустите во второй раз жребий ваш. Потому что во второй раз я уж к вам на помощь не приду.

Сказал, на пятках повернулся и ушел.

А она осталась. Как он ее в кресло бросил, так полусидя и лежала в нем, как сломанная. Одна рука здесь, другая там, туфля правая слетела. Голова в плечи забилась. Сколько времени так прошло, неизвестно. Когда она очнулась наконец, уже вечерело. В небе, ровно посредине, прочерчена была ярко-розовая полоса. Что случилось? Зачем это все затеялось? Она с трудом собирала осколки происшедшего. Где свет? Где тьма? Где полоса, их разделяющая? Все перепуталось.

Вдруг дверь распахнулась и в комнату что-то некрупное влетело. Она встрепенулась, подтянулась в кресле, села, в подлокотники вцепилась. А то, влетевшее, перед ней остановилось, на нее глазами уставилось. Она разглядела, что то была девочка c круглыми щеками и красным ртом, в белом длинном платье. В руках она держала петуха, тоже белого, с красным гребешком. Чертами лица она напоминала Изабеллу. В ту же минуту в комнату быстрым шагом вошла пожилая женщина, низко ей поклонилась, не проронив ни слова схватила девочку, вырвала из рук ее петуха и уволокла их обоих.

Она нашарила туфлю, поднялась, сделала несколько шагов на онемевших ногах. Распавшийся мир не собирался назад в целое. Что было чем и зачем. Вот теперь и петух этот с девочкой. Одно лишь слово нащупывалось: конец. Оно казалось ответственным. Одно лишь это было ясно, что всему конец пришел. Изабелла, сестра лучезарная, своей рукой убила, донесла, обвинила, дурой выставила, камнем пришибла, горой придавила, размозжила, изничтожила. Как ей теперь дышать. Как теперь ей жить, убитой.

Тут вошли девушки, защебетали птицами, стали ее тереть, отогревать, раздевать, укладывать, стали перстень с пальца тянуть, тот, что Главный дал. Но она не далась, воспротивилась, удержала его на пальце указательном. Напоили ее наконец чем-то горько-вкусным, и она упала в бездонный колодец и там до позднего утра другого дня пробыла на самом дне. Проснувшись же, первое, что вспомнила, что дура она – стульта идиотская– всплыло вдруг слово забвенное из какого-то небытия. Стультой, дурочкой, объявят, неспособной, и запрут как зверюгу бессмысленную. Запрут, как мать когда-то заперли. Всего лишат и похоронят заживо. Вдруг поняла – ведь для того Главный и грамоте не учил, чтоб в любой момент запереть ее дурой. Обратно-то домой он ее уже, наверное, не пустит, это было понятно. И привез он ее сюда, чтобы сгинула навеки. Чтоб мог он сам в замок вернуться и там место ее занять и править. Но Главный – что, Главный ничто. Изабелла, сестра – вот что. Об этом она даже помыслить не могла, так ей больно в груди становилось. И не только в груди, а и везде, с головы, с самого верхнего темечка и до последних нижних конечностей.