Три обезьяны - [5]
Папа поднял свою чашку с кофе, улыбнулся и всем видом показал, что всерьез рассмотрит эту альтернативу.
Мамэ и дедушка ужинали в семь. В половине восьмого они смотрели передачу новостей «Раппорт», чтобы проверить, нет ли чего-нибудь об Израиле. Дедушка смотрел, сведя брови, готовый сжать руки в кулак на случай плохих новостей, в наличии которых он и другие взрослые никогда не сомневались.
Время сейчас тревожное, объясняли они. Опасное время. Неопределенное. Не припоминаю, чтобы они когда-нибудь говорили что-то другое. Всегда было крайне небезопасно, крайне напряженно и крайне уязвимо. Ситуация в Кнессете всегда была крайне нестабильной, а страну всегда возглавлял крайне неподходящий премьер-министр. Ицхак Шамир был истеричным гномом, а Шимон Перес со своими nebashdicke[13] собачьими глазами не мог внушить уважение даже левому скандинавскому волонтеру.
В гостиной рядом с диваном стояло пианино. Противоположную стену закрывал коричневый стеллаж с сотнями книг. Цветные фотоальбомы, посвященные 20, 25, 30 и 35-летию Израиля. Целый ряд с названиями типа The Arab-Israeli Conflict и The Arab-Israeli Wars. Книги по израильскому искусству и израильской кухне. Тонкие брошюры о флоре и животном мире Израиля, втиснутые между романами о первых сионистах. «Моя жизнь» Бен-Гуриона, «Моя жизнь» Голды Мейер, «История моей жизни» Моше Даяна, юбилейное издание, посвященное израильскому государственному телевидению — 15 years of High Quality Entertainment.
Мамэ ходила взад-вперед позади дедушкиного стула, бормоча зловещие пророчества. Скоро все кончится. Она уверена. Она умеет читать между строк и видеть признаки в газете. Израиль будет уничтожен. В любой момент враждебные соседи приведут в исполнение свои угрозы, сровняют Израиль с землей, и в ту же секунду от спячки пробудятся нацисты и как разъяренный осиный рой набросятся на Европу. По автобану и Балтийскому морю они промчатся по холмам лесопарка Слоттскуген, завернут за табачный магазин на углу, разнесут подъезд, ворвутся в квартиру, опрокинут стеллаж с книгами, сорвут с холодильника бережно вырезанные колонки шведского журналиста Пера Альмарка и поставят кровавую точку в нашем смятенном бегстве в свободу.
В квартире было три комнаты. Дедушка с мамэ спали в длинной и узкой спальне с голубым ковром и черно-белыми фотографиями на круглом комоде. На одном снимке папе было три года, а Ирен — шесть. У нее были курчавые волосы и ни одного переднего зуба. Папа сидел рядом на столе в бабочке и с прилизанными волосами. По другую сторону гостиной находилась комната, в которой папа жил вместе с Ирен, когда был маленьким. Теперь он снова в нее вселился. Там же находились письменный стол, за ним дедушка писал статьи в общинную газету, и единственный в квартире телефон. После «Раппорта» папа уходил туда звонить, а мамэ шла на кухню мыть посуду.
У них было кабельное телевидение, и я перескакивал с Эм-ти-ви на «Евроспорт» и обратно. Массивный пульт был обернут в полиэтилен. Дедушка с тревогой смотрел на меня, пока я изо всех сил пытался через полиэтилен нажать на нужную кнопку. Он немного наклонился вперед, как будто хотел что-то сказать, но бедро его не послушалось, и он повалился обратно на стул.
Бедро вывела из строя работа. Тридцать лет он сидел за рулем, пять или шесть дней в неделю, и развозил по всей Скандинавии пуговицы, лежавшие на заднем сиденье. В 50-х годах дело процветало, но потом появилась эта verkackte[14] «молния» и все испортила. «Молния» — самое большое мошенничество, с которым когда-либо сталкивались западные домохозяйки, говорил дедушка. Достаточно сломаться одному маленькому зубчику, и приходится выбрасывать целые брюки. Сравните с пуговицей, которую можно пришить сколько угодно раз. И каких только пуговиц не бывает: с двумя дырочками, с четырьмя, металлические, деревянные, треугольные, прямоугольные или длинные и узкие, как на коротких пальто с капюшоном.
Вся мебель в квартире была куплена в лучшие, «пуговичные» времена. С тех пор ничего не менялось, и передвинуть вещи было нелегко. У них был балкон, на который не выходили, и проигрыватель, который никогда не заводили. Как-то на Хануку мама с папой подарили им долгоиграющую пластинку, но они поставили ее за проигрывателем, словно картину. Мне нравилась одна мелодия на пластинке, и я обычно посылал Мирру попросить мамэ дать нам послушать хоть разок. Так же сильно, как я хотел услышать мелодию, я хотел увидеть, как зажигаются кнопки стерео и крутится диск проигрывателя, стоявшего в стеллаже. «Спроси ее, когда ей будет удобно», — сказал я Мирре первый раз, когда она вернулась с ответом мамэ. В следующий раз я сказал: «Скажи, что мы заберем пластинку обратно, если они не собираются ее слушать». Эта попытка стала последней: мамэ так разозлилась, что пришла с кухни, вырвала пластинку у меня из рук и засунула ее обратно за проигрыватель.
