Она рассказала о Лизе. Её тронуло, как Лиза говорила о Владимире Ильиче и во всех Ульяновых уловила особинку. Надежду Константиновну тронуло это.
— Хорошенькая девочка, но решительно неоригинальна, институточка, — ответил Владимир Ильич.
— Нет, Володя, какая-то в ней есть непосредственность.
— Допускаю. И известная доля порядочности есть. (Владимир Ильич не забыл, как на пароходе Лиза предупредила, что понимает немецкий.)
— Что ж вы хотите: и хорошенькая, и порядочная, — чего вам ещё? — сказала Елизавета Васильевна.
— В самом деле, Володя, ты уж слишком к ней строг. Право, она ничего.
— Когда хорошенькая девочка продаётся или позволяет себя продавать.
— Она невеста, — возразила Надежда Константиновна.
— Ничего не меняется, оттого что невеста. Узаконенная форма купли-продажи. Она юна и красива, он коммерсант, делец с туго набитой мошной, вдвое старше её, весьма поживший, потасканный жуир и пошляк, берёт в жены институточку для придания дому особого шика, а она с ангельской невинностью позволяет себя покупать, облекая куплю-продажу в романтический флёр. Старая пошлая история, весьма распространённая и благословляемая буржуазной моралью.
— Ну и разделал! — удивилась Елизавета Васильевна. — Под орех разделал!
— Не прав? — быстро спросил Владимир Ильич.
— Прав-то прав, да историй этаких на каждом шагу, а как с ними поборешься?
— Только изменением всего строя, экономики, политики, законов, взглядов, морали.
— Э-э, батюшка мой, это когда-то будет…
— Можно войти? — послышалось из соседней комнаты, куда был вход снизу по узенькой лестнице.
— Полюбовались окрестностями! — с насмешкой шепнула Елизавета Васильевна. — Где уж! Политика вас разве отпустит? Входите, кто там?
Вошла барышня в сиреневом платье.
Надежда Константиновна внутренне ахнула, смешалась и, кидая растерянный взгляд на мать и Владимира Ильича:
— Это Лиза.
— Я к вам пришла.
Был воскресный день. По воскресеньям у Кондратия Прокофьевича обед бывал ранний и долгий. Подавались заливная осетрина пудового веса, поросёнок под хреном, немереными фунтами ставилась в Хрустальных вазах икра, готовилась окрошка со льдом, жарились индейки и всякие другие стряпались жирные и пряные кушанья, и какой-нибудь почётный гость непременно сидел за обильным столом, уставленным домашними настойками и покупными дорогими винами. В это воскресенье гостем была важная персона, зачем-то, видимо, хозяину нужная, — жандармский полковник, тучный, толстоносый, невыразительной внешности, известный на всю Уфу любитель поесть и попить. Впрочем, и хозяин с хозяйкой кушали с отменным аппетитом.
— Третьего дня проезжаю по служебным обязанностям в нужном направлении мимо вашего дома, барынька от вас из ворот выбегает. В шляпке, в кофточке беленькой, не барынька, а репетиторша, как можно по книгам понять, как я и понял, репетиторша, но что-то личность знакомая. Вглядываюсь: так и есть, под гласным надзором, ссылку у нас, в Уфе, доживает, Надежда Константиновна Ульянова-Крупская, ваша учительница.
Лиза вся обмерла. Учительница Надежда Константиновна ссыльная. Тоже ссыльная? Что это значит, что все ссыльные, кого Лиза знает, необычные люди? Сёстры Невзоровы. Красивы, умны. А Надежда Константиновна? Лиза видела её два раза. Она обаятельна. Лёгкая, тоненькая, с пушистой косой, с каким-то особенным, серьёзным и пристальным взглядом.
— Что такое «гласный надзор»? — небрежно спросила Лиза.
Татьяна Карловна учила: любопытство есть не что иное, как невоспитанность. Надо скрывать любопытство. Если уж крайне любопытно что-то узнать, надо, если ты находишься в обществе, придать вопросу безразличный тон, сделать вид, что в общем-то тебе всё равно.
— За что бывает гласный надзор? — безразличным тоном спросила Лиза.
— Гласный надзор, барышня, — запивая поросёнка вишнёвой настойкой и всё более от еды и водки краснея, охотно объяснял жандармский полковник, — гласный надзор — значит, приходи в назначенный день и час в полицейский участок, отмечайся, что я, такая-то поднадзорная личность, нахожусь, где начальство предписало мне быть, и без позволенья не имею намерений и прав в иные места отъезжать.
— Срамота-то! — дёрнула плечами хозяйка. Ожерелья и браслеты забренчали и зазвенели на её обширной груди и толстых запястьях.
— За что? — безразлично спросила Лиза.
— За выступления против власти.
— А мы к Игнатке нашему её допускаем! — испугалась хозяйка.
— Игнатку нашего политикой не завлечёшь, — отмахнулся Кондратий Прокофьевич. — И не станет она на Игнатку пороху тратить. Зато науку всякую политические смыслят насквозь. — И жандарму, поблёскивая ястребиными глазками: — Строже надо за ними глядеть! Вы икорки-то, икорки испробуйте.
Жандармский полковник зацепил ложкой зернистой, лакового блеска икры.
— Людишки мои донесли, к учительнице вашей супруг проездом за границу пожаловал. И он из таковских. Людишкам своим приказание дал последить.
— Срамота-то!
Лиза успешно усвоила институтские уроки Татьяны Карловны: громко удивляться и слишком открыто показывать чувства не принято в обществе. Надо быть сдержанной, неболтливой, спокойной. Лиза откушала окрошки и жареной индейки, правда совсем маленькие порции.
