Три недели покоя - [11]

— Извините, Пётр Афанасьевич, я не расслышала, что вы сказали. О! Какой вы строгий, оказывается.

— Строгий, да, когда вызовут Дамам к лицу улыбаться.

«Ведь он уже высказывал эти свои взгляды», — мелькнуло у Лизы.

К концу обеда он был порядочно пьян и внушительно и долго говорил о своём предприятии и о выгоде, какую получит в итоге. Лиза делала вид, что слушает, но так скучно, неинтересно, уж лучше бы говорил ей любезности, по крайней мере приятно.

— Перед обедом сон золотой, после обеда серебряный, — сказал Пётр Афанасьевич, покончив с мороженым. — Воспользуемся и серебряным, а? Но не думайте, что я всегда этакий соня.

— Нет, что вы, я знаю, вы деловой человек, такой деловой человек. А я прогуляюсь.

— Гуляйте, любуйтесь природой. Природа, цветы, соловьи, девичьи мечты! Ну, помечтайте, лапочка моя, помечтайте, есть о чём, а я воспользуюсь счастливой своей способностью: едва на подушку — и сплю, что значит у делового человека чистая совесть.

Лиза прогуливалась по палубе. Плыли мимо поля, леса. Покажется мыс, высоко встанет над Волгой. На мысу белая церковь с оградой — монастырь, вон и звон слышен. Покой и грусть разливаются по полям вместе со звоном.

С каким волнением ожидала Лиза это путешествие! Татьяна Карловна поздравляла, давала советы. А Лиза гордилась. «Бог послал счастье сиротке», — говорила Татьяна Карловна.

«Да, бог послал счастье. Не буду больше рассеянной с Петром Афанасьевичем. Он хороший человек, хороший, хороший».

В двух шагах она увидела Владимира Ильича. Он стоял один у борта, задумчивый и тихий. Лиза проследила, куда он глядит. Монастырь уже позади, берёзовая роща на пологом холме. Стройна, будто прибранная — так просторно в ней и чисто. Хочется взбежать на этот холм, в эту стройную рощу. Лиза медленно прошла мимо Владимира Ильича. Владимир Ильич её не заметил.

Наверное, и она не заметила бы его и не обратила внимания, если бы не провожавшая в Нижнем Софья Невзорова, которая была странной и таинственной загадкой для Лизы.

Она сделала круг по палубе, раздумывая, сказать или нет? «Если обернётся, скажу». Она подходила второй раз, он стоял всё в той же задумчивой позе, роща уже уплывала назад, новый вид разворачивался по борту парохода: глинистый обрыв с домиком бакенщика и сигнальной мачтой. Позади домика сосновый лес, могучий мачтовый лес — стволы сосен тёмные снизу, а вверху от солнца раскалённо-жёлтые.

Внезапно Владимир Ильич обернулся и взглянул на подходившую Лизу. Она потерялась от неожиданности, хотя только что думала: «Если бы обернулся!» — и, смущаясь, краснея, скоро-скоро:

— Вы говорите по-немецки, может, вы думаете, вас не понимают, но я понимаю, я сижу рядом за столом и всё слышу.

Он удивился её признанию, для него оно тоже было неожиданностью; он улыбнулся, как она выпалила без передышки: «я сижу рядом за столом и всё слышу».

— Вот как, — сказал он, — деликатно с вашей стороны, спасибо.

И, возможно, хотел ещё что-то Лизе сказать, но от смущения она не задержалась, выпалила и скорее ушла, даже невежливо, как она сразу ушла, закрылась в своей каюте первого класса и долго сидела, сложив на коленях руки и думая, прилично или нет, что заговорила с чужим мужчиной, и что, может быть, надо было спросить о Софье Невзоровой, и что Петру Афанасьевичу не надо обо всём этом знать.

5

Елизавета Васильевна прислушалась у двери — ничего не слыхать. Вошла. Ходики с медными гирями постукивали в крошечной столовой, меряя время. На столе ронял лепестки срезанный шиповник в вазе. Через столовую — ход в спальню, как называлась у них отделённая аркой часть комнаты, тесная, с узенькой кроватью у стены, да столик ещё стоял у окна.

— Ленивица, вставать пора, день давно на дворе, — с ласковым укором сказала Елизавета Васильевна.

— Полно, мама, вон на ходиках восемь утра, какой ещё день! Не хочется вставать, поваляться хочется. Вправду ты сказала — ленивица.

Елизавета Васильевна присела на край кровати, погладила дочь по щеке. Щека тёплая, розовая ото сна. Заглянула в глаза — в глубине глаз то застенчивое, тайное, что читала мать последние дни после письма из Москвы.

— Соскучилась?

— А ты разве не соскучилась, мама?

— Ловлю себя, что всё в окошко поглядываю, будто увижу: вот идёт, как, бывало, в деревне. Тоже, однако, соскучилась.

Надежда Константиновна рассмеялась её сибирскому словечку «однако», которым мама любила при случае щегольнуть. Откинула одеяло — в самом деле пора вставать.

— Давно бы так, а я кофе сварю. — И Елизавета Васильевна ушла варить кофе.

Надежда Константиновна легко вскочила с постели. Жёлтый крашеный пол приятно холодил босые ноги. А на улице жарко с утра. Окно мезонина выходит на крышу первого этажа. От крыши душно, пахнет железом и краской. Улицу почти не видно за крышей. Пыльная, скучная улица. Тюремная, — в конце тюрьма, тюремный замок, как здесь называют. Угол Тюремной и Жандармской, ничего себе адресок!

«В Шушенском сбегала бы окунуться в речке», — подумала Надежда Константиновна. Она всё ещё вспоминала Шушенское, плохо привыкая к Уфе, где предстояло ей доживать срок ссылки до марта 1901 года, то есть ещё девять месяцев, одной, без Володи. Никак не привыкнуть к Уфе! Наверное, оттого, что без Володи. «А зачем привыкать? Терпеливо переживу девять месяцев, и всё, и не так уж и много, перетерпим авось».