Три напрасных года - [48]

— Засохнешь там, пойдём в курилку.

Сели у батареи, в окно зрим, чтоб проверяющего не прозевать, разговорились. Он, оказывается, из Москвы, в МГИМО у него документы, и после службы продолжит там обучение.

— Не за это ли тебя недоумки прессуют?

— Может быть.

— Так что ж не дерёшься?

— А ты?

А? Чувствуете логику будущего дипломата? Действительно, Джон — хлипенький еврейчик — ему ли с гоблинами пластаться? А я, ладно сбитый парень, крутой ханкайский волк, чего ж в сторонке прохлаждаюсь? Дело ведь не в том, что ему больно, а не мне. Серость, быдло безграмотное унижает человеческое достоинство в общем его значении. Ни Джона, как личность, а достоинство, как само понятие. И мы обходим стороной, стараясь не замечать, стоящего на коленях у кровати музыканта, поющего какие-то средневековые баллады. Распалённому словами дневального, а ещё больше собственными мыслями, мне хотелось сорваться с места и немедленно настучать по физиономии оркестровому старшине. Но судьба хранила его до вечера следующего дня.

Мы готовились сдать роту вновь заступающему наряду. Теслик Джону:

— Протяни проход.

Тут всего-то делов — намочил тряпку, растянул по полу, пробежался кормой вперёд туда и обратно. А Джон — притащил обрез воды, вылил его в проход, сел на четвереньки и стал чего-то там натирать тряпкой. То ли у него крыша поехала от постоянных издевательств, то ли швейка врубил — да не во время, брат, и не к месту. Сейчас новый наряд с развода придёт, нам придётся всем пахать, твою грязь убирая, а Теслику выслушивать насмешки коллеги. Боцман психанул — толкнулся в каптёрку к музыкантам:

— Пойди, глянь, старшина, что твой боец учудил.

Главный дудило срочной службы был пьян, он выскочил и выпучил на Джона глаза.

— К бою! — орёт.

По этой команде должен был незадачливый дневальный брякнутся ниц в лужу под ногами.

— К бою!

Не торопится Джон, не хочется ему брюхом в сырость. Смотрит старшине в глаза, не знает, что сказать.

— Ах, ты…. — схватил дудило своего бойца за шиворот и стал гнуть к полу.

Тот согнулся, а потом выпрямился, да так, что пьяный старшина едва сам не упал в лужу.

— Ах ты…. — старшина рванул в свою коптёрку и выскакивает оттуда с молотком в руке.

Летит по коридору, как Чапаев без бурки, молоток вместо шашки. Прощай МГИМО, прощай жизнь молодая! Я шагнул вперёд и врезал дуделкину в подбородок. Он брык на спину и вперёд ногами по луже прокатился лихо.

— Что делаешь?! — орёт Теслик и ко мне.

— Что делаешь, гад?! — орёт Сивков и тоже ко мне.

— Ну, иди сюда, мразь, я и тебя сделаю, — в раж вошёл, теперь меня уже не удержать.

Теслик на мне повис, держит. А Сивков передумал меня, гада, бить, схватил за волосы Джона. Да ты и драться-то не умеешь, рогаль долбанный. Пусти, боцман, пусти, сейчас я его сделаю. Но кто-то из моряков лягнул Сивкова в пах — тот закрутился, зажимая свои причиндалы, и завизжал, как поросёнок. Из закутков высыпали на проход дембеля, молодёжь — и завертелась кутерьма. Ремни свистят, бляхи сверкают якорями, дужки кроватные звенят палашами, обрели массу, потеряв вес, летают над кроватями тумбочки и табуреты. И крик и стон со всех сторон. Солдатики ныряли под кровати, но и кровати теряли устойчивость от рук и тел противоборствующих. Только вот сторон не разобрать — дрались все, а кто с кем и за что, не понять.

Теслик, как повис в коридоре, так до кубрика на мне и доехал.

— Пусти, пусти, — хриплю, а он мне голову заворачивает. — Врежу, гад, мало не покажется.

Сбросил я боцмана в кубрике. Полетел Леонид Петрович головой в пол, рукой на табурет хотел опереться — рука соскользнула, табурет перевернулся, боцман челюстью в него — бац! В начале навигации рассёк это место рукоятью шпиля, потом я приложился кулаком, теперь от деревяшки досталось — везёт же парню!

Избавился от боцмана, верчу головой — с кем бы сцепиться. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сильнейший удар опрокинул меня на спинку кроватную. Кувыркнулся на пружины, чувствую, капец спине пришёл — сломалась. Боль такая, что и подняться не могу, даже челюсть не так саднит. Кто же это меня? Ну, вот он, урод — бык с 67-го, Гринька. Он же — второгодник! За кого воюешь, брат? Кого бьёшь, скотина. Эх, подняться бы мне. Спина не даёт. Всё, Антоха, допрыгался — инвалидом стал. До дней последних донца. Хорошо, если врачи на костыли поднимут, а то буду лёжкой лежать, а мама с ложечки станет кормить.

А бой идёт святой и правый, и не факт, что случись рядом враждебная личность, не добьёт он меня беспомощного. Это кто беспомощный? Я ж дневальный — у меня штык-нож у пояса. Вооружился. Лежу, подняться не могу, да, признаться, и не хочу. Вижу, как из канцелярии и каптёрки выскакивают два боцмана и начинают раскидывать дерущихся.

— Прекратить! — кричит Мишарин.

— Отставить — вторит Кобелев.

Прошлись кубриком из конца в конец — утихла драка. Да пора уж: слишком яростно началась — приморились драчуны. А дел-то натворили — тумбочки с табуретками разбросаны, дужки сорваны, кровати перевёрнуты. Пошёл разбор полётов.

— Вы что, очумели? — рычит Мишарин.

Хором не учились отвечать.

Мишарин:

— Кто начал?

На меня указывают.

— Ага. Ну-ка, покажись, чего в кровать зарылся?