Три напрасных года - [41]

— Я не буду — я видел, а остальные нет.

Спустился в пассажирку с кастрюлей борща под приветственные крики поредевшего экипажа, водрузил на стол. Но следом заглянул боцман и не дал мне подло, но сытно накормить ребят — всё рассказал.

— Так! — Сосненко бросил ложку и покинул пассажирку.

— Есть люди, есть сволочи, — прокомментировал ситуацию Оленчук и ушёл голодать вслед за Николаем.

Мишка Терехов, в одиночестве оставшись за столом, поёрзал задом по баночке, заглянул в кастрюлю, взял ложку и стал вылавливать кусочки мяса.

Голодными мы, конечно, не остались: к вечернему чаю, шеф приготовил второй ужин, правда, из проклятой тушёнки. Угнетало другое — экипаж раскололся. Цилиндрик, прихватив подушку и одеяло, перебрался на ПСКа-68. Боцман поднял руку на дембеля, я огрызнулся другому — это было чревато.

После чая, без «добра» спустился в кубрик Сивков, сел к Сосненко на рундук:

— Коля, выйдем, разговор есть.

— Не в чем, носки постирал.

Это был ответ. Понятно — Сивков звал моего старшину на совет дембелей, и по какому вопросу ясно, как и ясен ответ Николая — он не вижу ничего дурного в том, что вору дали по рукам, надо было — по зубам.

Сивков ушёл один, а мы принялись обсуждать варианты притеснений, которые нал нами могут учинить дембеля в отряде. Обсуждали, ничуть не стесняясь присутствия дембеля Сосненко.

— Ты, Антоха, вот что, на палубу в ночную пору один не выходи, — сказал Теслик.

— Так меня же вахта будит двигатель прогревать.

— Я скажу, чтоб меня будили, — вмешался Сосненко.

— Да нет, Коля, спасибо. Признаться, ни Цилиндрик, ни Сивка-Бурка меня не смущают. Первый гномом зачат, у второго — попа шире плеч.

— Ты у нас крутой, Антоха, — похлопал моё плечо Ваня рогаль.

Крутой не крутой, но как оно будет в отряде? Признаться, смущало. Год уже прослужил, но с явным проявлением дедовщины пока не сталкивался. В Анапе не было молодых — курсанты и старшины. На катере со старшиной мне шибко повезло — мировой парень Коля Сосненко. Остальные ребята тоже ничего — каждый чего-то стоит. Даже Цилиндрик. Надо только приглядеться — не клеймить с плеча и навсегда.

Для зимних разборок за мной уже немало грехов поднакопилось. Взять только инцидент с Ваней Богдановым. Наверняка в первом звене он меня ссученным представил — мол, стучит Агапов особисту. А теперь с дембелем Сивковым стычка — не помереть мне своей смертью.

Приснился сон. В Увелке иду по главной улице вниз с Бугра к центру, к вокзалу. Безлюдно и сумрачно. Только вижу, возле здания райисполкома — ну, там, где остановка городского автобуса — мужики гроб на машину грузят. Начинают правильно — заносят один край на кузов и толкают. Потом сами вскарабкиваются и тогда уже ерундят — ставят гроб на попа. А как же поставишь — торцевые доски у него под углом. И падают, конечно — причём, гроб в кузов, а его обитатель лицом в асфальт. Погребальщики, матюгнувшись с досады, спускаются, стаскивают гроб, стыкуют с покойником — и процедура повторяется.

— Эй, — говорю, — мужики, чего ерундой маетесь?

Отвечает один:

— Сказали гроб с покойником в кузов поставить — вот и ставим.

— Ну-ну, а кого хороним? — наклонился над брякнувшимся телом, повернул за плечо, в лицо глянул. А это — мама дорогая! — Цилиндрик. Когда умереть-то успел? Цындраков глаза вдруг открывает, хвать меня за горло. А зубами так страшно скрежещет, так страшно. Они у него большие, клыкастые — того и гляди, в лицо вцепится. Этот скрежет да ещё страх парализовали меня — ни бежать, ни отбиться не могу….

Проснулся в холодном поту. В кубрике тьма-тьмущая, но скрежет, страшный скрежет из сна продолжает преследовать. Он где-то здесь, совсем рядом, над самым ухом. Ущипнул себя за бедро — не сплю ли? А скрежет продолжает нарастать, разрывать что-то на части. Знакомый звук, но никак не могу вспомнить, при каких обстоятельствах являлся наяву. Вдруг сверху, с палубы, а может причала, раздался истошный крик:

— Катера валит! Палундра!

И я понял природу скрежета — нам отрывает привальный брус соседний катер, или мы ему. Включил свет, спрыгнул на пайолы:

— Подъём, моряки!

Отвлекусь немного и расскажу о технике швартовки к причалу, чтобы стало понятным, что произошло, и как такое могло случиться. Причальная стенка — ещё мы называли её оголовок — выполнен в виде буквы «Г» и защищает катера от ветра практически со всех направлений. Когда оно менялось, катера бегали вокруг оголовка, спасаясь от волн. Тон, конечно, задавали флотские — их акватория. Первый катер, поменяв место стоянки, заводил два швартовых на стенку — с бака и кормы. Второй на стенку бросал лишь носовой трос, а корму цеплял к первому. И так далее — выстраивался строй из артиллерийских катеров. Потом к ним пристраивались наши сторожевики. И чаще всего забывали протянуть с кормы на стенку швартовый, чтобы завершить растяжку катеров на обе стороны. Ну, а к чему нам лишняя возня, мы же — чекисты, лихие ханкайские волки. У нас, между прочим, ходовых часов за месяц набегало до двухсот. А Тюлькину флоту предусмотрено четырнадцать на всю навигацию. Понятно, с какой вершины поглядывали мы на соседей и братьев по оружию.