Три мушкетера. Том первый - [9]

 Де-Тревиль пользовался этимъ могущественнымъ рычагомъ прежде всего для короля и друзей короля, а затѣмъ для себя и своихъ друзей. Впрочемъ, ни въ одномъ изъ многочисленныхъ мемуаровъ того времени не говорится, чтобы этотъ достойный уваженіи человѣкъ былъ кѣмъ-нибудь обвиняемъ -- даже своими врагами, а ихъ у него было такъ же много и между писателями, какъ и между военными,-- повторяемъ,-- нигдѣ не говорится, чтобы этотъ достойный уваженія человѣкъ былъ обвиняемъ въ томъ, что бралъ плату за содѣйствіе подчиненныхъ ему людей. Съ рѣдкими геніальными способностями къ интригамъ, что дѣлало его равнымъ самымъ сильнымъ интриганамъ, онъ все-таки остался порядочнымъ человѣкомъ. Больше того -- несмотря на частыя битвы на шпагахъ, дѣлающія походку неровной, и трудныя упражненія, которыя сильно утомляютъ, онъ былъ однимъ изъ самыхъ милыхъ ночныхъ гулякъ, однимъ изъ самыхъ изящныхъ поклонниковъ прекраснаго пола, однимъ изъ самыхъ остроумныхъ разсказчиковъ своего времени; объ успѣхахъ де-Тревиля у женщинъ говорили такъ же, какъ лѣтъ двадцать тому назадъ говорили объ удачахъ Бассонньера, а это значило немало. Итакъ, капитаномъ мушкетеровъ любовались, его любили и боялись, что составляетъ верхъ человѣческаго счастья.

 Людовикъ XIII лучами своего обширнаго сіянія затмевалъ всѣ маленькія свѣтила своего двора, но отъ его отца, солнца pluribus impar, каждый изъ его приближенныхъ унаслѣдовалъ часть его личнаго блеска, каждый изъ его придворныхъ -- часть его личнаго достоинства.

 Кромѣ утреннихъ выходовъ короля и кардинала, въ Парижѣ насчитывали тогда болѣе двухсотъ малыхъ выходовъ, попасть на которые многіе добивались; въ числѣ этихъ двухсотъ малыхъ утреннихъ выходовъ чести попасть на выходъ къ де-Тревилю добивались особенно.

 Дворъ его дома, находившагося въ улицѣ Старой Голубятни, походилъ на лагерь, и это начиналось лѣтомъ съ шести часовъ утра, а зимою -- съ восьми. Пятьдесятъ или шестьдесятъ мушкетеровъ, пополняясь новыми смѣнами, какъ бы для того, чтобы число ихъ было всегда достаточно внушительно, постоянно прохаживались тамъ, въ полномъ вооруженіи и готовые на все. По одной изъ большихъ лѣстницъ, занимающей такое пространство, на которомъ въ наше время выстроили-бы цѣлый домъ, поднимались и спускались парижскіе просители, искавшіе какой-нибудь милости, и провинціальные дворяне, жаждавшіе записаться въ солдаты, и лакеи, обшитые галунами разныхъ цвѣтовъ, которые явились, чтобы вручить де-Тревилю посланія отъ своихъ господъ. Въ пріемной, на длинныхъ, полукруглыхъ скамейкахъ, расположились избранные, которые были приглашены. Съ утра до вечера здѣсь слышался говоръ, между тѣмъ какъ де-Тревиль въ своемъ кабинетѣ, смежномъ съ пріемной, принималъ визиты, выслушивалъ жалобы, отдавалъ приказанія, причемъ стоило ему только подойти къ окну, какъ онъ, подобно королю съ своего Луврскаго балкона, могъ, когда вздумается, сдѣлать смотръ людямъ и войску.

 Въ тотъ день, когда къ нему явился д'Артаньянъ, собраніе имѣло очень внушительный видъ, въ особенности поразившій провинціала, пріѣхавшаго изъ глуши: правда, что этотъ провинціалъ былъ гасконецъ и жилъ въ то время, когда соотечественники д'Артаньяна пользовались репутаціей людей, которыхъ не очень-то легко удивить. И дѣйствительно, только что переступали порогъ массивныхъ воротъ, скрѣпленныхъ длинными гвоздями съ четыреугольными шляпками, сразу попадали въ толпу вооруженныхъ людей, которые фехтовали, ссорились и играли между собою. Чтобы проложить себѣ дорогу между этими кружащимися воинами, надо было быть офицеромъ, вельможей или хорошенькой женщиной.

 Очутившись посреди этой шумной и необузданной толпы, нашъ молодой человѣкъ, съ бьющимся сердцемъ, сталъ пробираться впередъ, прижимая длинную рапиру къ своимъ длиннымъ ногамъ и держа руку у полей войлочной шляпы съ той полуулыбкой смущеннаго провинціала, который хочетъ казаться развязнымъ. Миновавъ какую нибудь группу, онъ вздыхалъ съ облегченіемъ, но онъ чувствовалъ, что на него оглядывались, и въ первый разъ въ своей жизни д'Артаньянъ, бывшій о себѣ довольно высокаго мнѣнія, почувствовалъ себя смѣшнымъ,

 Когда онъ приблизился къ лѣстницѣ, положеніе его сдѣлалось еще затруднительнѣе; на первыхъ ея ступенькахъ стояли четыре мушкетера и забавлялись, тогда какъ десять или болѣе человѣкъ товарищей дожидались на площадкѣ очереди принять участіе въ игрѣ.

 Забава ихъ состояла въ слѣдующемъ:

 Одинъ изъ нихъ, стоя на верхней ступенькѣ съ обнаженной шпагой въ рукѣ, мѣшалъ или, по крайней мѣрѣ, старался помѣшать остальнымъ тремъ взойти.

 Эти трое защищались отъ него своими очень легкими шпагами, которыя д'Артаньянъ принялъ сначала за фехтовальныя рапиры, но по нѣкоторымъ царапинамъ онъ убѣдился скоро въ противномъ -- каждая изъ нихъ была отточена и навострена по желанію, и когда наносили кому-нибудь ударъ или дѣлали царапину, то не только зрителя, но и сами дѣйствующія лица смѣялись, какъ сумасшедшіе. Тотъ изъ нихъ, который въ эту минуту занимать верхнюю ступеньку, съ замѣчательной ловкостью держалъ своихъ противниковъ на почтительномъ разстояніи. Около нихъ образовался кругъ: по условію, при всякомъ ударѣ, тотъ, до кого дотрогивались, оставлялъ игру, лишаясь очереди въ пользу нанесшаго ударъ. Въ пять минутъ трое была оцарапаны -- одинъ былъ раненъ въ кисть руки, другой -- въ подбородокъ, а третій -- въ ухо -- защитникомъ верхней ступеньки, который самъ остался нетронутымъ: ловкость, которая доставила ему по условію три удара не въ очередь. Это времяпрепровожденіе, не столько рискованное само по себѣ, какъ его дѣлали участвующіе въ игрѣ, удивило нашего молодого путешественника; въ своей провинціи -- странѣ, гдѣ, между прочимъ, головы такъ быстро разгорячаются, онъ видѣлъ дуэли, обставленныя большими формальностями, и бравада этихъ четырехъ игроковъ показалась ему превосходящей все, о чемъ ему приходилось когда либо слышать даже въ Гасконіи. Онъ вообразилъ себя перенесеннымъ въ знаменитую страну великановъ, куда ходилъ Гуливеръ и натерпѣлся такого страху, а между тѣмъ не все еще было кончено: оставалась площадка и пріемная. На площадкѣ не дрались, а разсказывали исторіи о женщинахъ, а въ пріемной -- исторіи, касающіяся двора. На площадкѣ д'Артаньянъ покраснѣлъ, а въ передней задрожалъ. Его возбужденному, необузданному воображенію, дѣлавшему его опаснымъ молодымъ горничнымъ и даже иногда ихъ молодымъ госпожамъ, никогда не мечталась, даже во снѣ, и половина этихъ любовныхъ чудесъ и четверть этихъ удальскихъ подвиговъ, украшенныхъ самыми извѣстными именами и самыми нескромными подробностями. Но если его любовь къ благонравію была оскорблена на площадкѣ, то его уваженіе къ кардиналу было скандализировано въ пріемной. Тамъ, къ своему большому удивленію, д'Артаньянъ услышалъ громкое осужденіе политики, заставлявшей дрожать всю Европу, и частной жизни кардинала, за попытку проникнуть въ которую поплатилось такъ много знатныхъ и могущественныхъ вельможъ: этотъ великій человѣкъ, передъ которымъ благоговѣлъ отецъ д'Артаньяна, служилъ посмѣшищемъ для мушкетеровъ де-Тревиля, которые смѣялись надъ его кривыми ногами и сгорбленной спиной; нѣкоторые пѣли пѣсни, составленныя на госпожу д'Егильонъ, его любовницу, и госпожу Камбаль, его племянницу, тогда какъ другіе составляли партіи противъ пажей и стражи кардинала-герцога; все видѣнное и слышанное казалось д'Артаньяну чудовищнымъ и невозможнымъ.