«Три мгновения» - [7]

. «Спектакль» был намечен или на 5 февраля отдельно или в составе памятного вечера 8 февраля. Однако ни 5, ни 8 февраля, когда в соответствии с прежним планом и состоялись чтения в память Достоевского, инсценировка не была поставлена. В уже упомянутом (в связи с воспоминаниями Щеглова о Достоевском) письме от 9 февраля 1911 г. А. Г. Достоевская выражала сожаление по этому поводу: «Пишу Вам под впечатлением вчерашнего Литературного вечера. Прошел он блестяще и некоторые вещи произвели колоссальное впечатление. [45] Но как глубоко жаль, что в программу не включили „Вечного мужа“ в Вашей талантливой переделке. Боюсь, что мне не доведется увидеть на сцене этого любимого мною произведения Федора Михайловича». [46] Что было причиной тому, что готовящийся уже спектакль был отменен (задержка ли Батюшкова, нездоровье ли самого Щеглова, который не смог активно содействовать его организации, критическое ли отношение к сценарию), неизвестно. Однако в тетради с пунктами к переделке на последнем листе (см. выше), на лицевой первой стороне этого листа внесена загадочная запись: «Дали. Пополам с грехом, как переделку». [47] Когда, где и кем была осуществлена эта инсценировка, пока установить не удалось.

Как уже говорилось, «Господин с крепом на шляпе. Драматический этюд в одном действии. Ив. Щеглова. Из рассказа Ф. М. Достоевского „Вечный муж“» был опубликован в литературно-художественном журнале «Пробуждение». [48]

Другое обращение Щеглова к Достоевскому связано с его трудами о народном театре, пропагандистом которого он был. Ссылаясь на авторитет Л. Толстого, его письмо к антрепренеру «Василеостровского театра рабочих» в Петербурге П. А. Денисенко, опубликованное в изданном последним в марте 1886 г. единственном выпуске журнала «Дневник русского актера» (№ 1), [49] Щеглов защищал, говоря словами Толстого, «огромное по значению дело» создания театра для самых различных и широких слоев народа с доступным и выразительным репертуаром и мастерством сценической постановки, учитывающей традиции народных зрелещных спектаклей. Как в своей первой книге «О народном театре» (М., 1895), так и в итоговом труде «Народ и театр» (СПб., 1911), в главе «По поводу одного солдатского спектакля», имеющей также в краткой аннотации к содержанию книги подзаголовок «Простонародные фарсы и слово Достоевского», И. Щеглов вспоминает, как он «в декабре 1882 г., находясь на службе в Б-й крепости <…> задумал устроить театр для солдат» и, располагая «их повеселить, а не поучить <…> остановился, без дальних размышлений, на веселой шутке „Жаренный гвоздь“, сочинение А. Ф. Погосского, известного народного писателя и знатока солдатского быта». [50] Рассказывая об успехе у зрителей этого представления, воспроизведенного «впоследствии» в одном из его военных очерков («Жаренный гвоздь»), Щеглов в то же время выражает недоумение по поводу суждения «харьковских учительниц» в составленной ими книге «Что читать народу?», которые характеризуют выбранную им для спектакля пьесу А. Ф. Погосского «как набор грязных и циничных сцен». Говоря о «множестве» примеров «такой интеллигентно-лицемерной щепетильности», Щеглов пишет о том, что «мы» не только «разучились смеяться здоровым, непосредственным смехом», но и «как-то болезненно боимся малейших проявлений такого веселья и с нескрываемым презрением относимся к грубоватому юмору народной комедии», [51] и в развитие своей мысли ссылается на утверждение Достоевского в «Дневнике писателя» 1873 г. о том, что «эстетически и умственно развитые слои нашего общества несравненно развратнее в этом смысле нашего грубого и столь неразвитого народа», и приводит большую выдержку из главы «Учителю», в которой Достоевский «привычку русских людей из народной среды» к «сквернословию» сопоставляет со склонностью «мужей» наших «даже самого высшего круга» и «известных самыми идеальными добродетелями» к переходу в своих беседах «на эстетически-каскадные темы», к наслаждению при этом не столько «скверным словом», сколько стоящим за ним «скверномыслисм». Присоединяясь к призыву Достоевского «хоть немножко подумать» и «об этой противоположности» (21, 116), Щеглов заключает: «Да, следует и даже очень много подумать, в особенности гг. опекунам по части увеселения народного!». [52]

Затем Щеглов останавливается на «прелюбопытнейших открытиях», которые ему «не раз приходилось делать», присутствуя во время народных гуляний на балаганных фарсах, разыгрываемых «на окраине увеселительных площадей <…> наемными мастеровыми и солдатами, в обстановке самой примитивной». Он находит истоки некоторых из них и у Лесажа и в новеллах Боккаччо. И в связи с этим поднимает вопрос об отражении в подобных случаях «живой преемственности», о сохранении из века в век народом таких восходящих к мировым и национальным образцам «произведений», к которым он испытывает особую «родственную нежность, каким-то сыновним инстинктом отгадывая их почтенный возраст среди сотен подделок, в каком бы уродливо-искаженном виде они к нам ни перешли…». [53] И в подкрепление своих наблюдений он снова как союзника привлекает Достоевского, высказавшего, по определению Щеглова, «опять-таки весьма проникновенное слово насчет этой „преемственности предания“ в известной главе из „Мертвого дома“, посвященной описанию арестантского театра».