Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - [34]

И дай Бог всегда так рубить всякому, как рубнул, например, один венгерский гусар, разбивший у казака дульную накладку на винтовке и на ноготь вогнавший свой длинный и тяжелый палаш в сталь дула винтовки.

Кто знает, что такое рубка, тот поймет, чего стоит этот удар. Но все же лихачу-гусару он стоил жизни, выткнутой из него жадным лезвием послушной пики… Да. Это была битва рыцарей. И все бывшие в ней — храбры.

А теперь… После этого дела, стоившего венграм почти всей дивизии, больших боев нет. И часто кавалерист делает перебежки и зарывается в землю, как наиопытнейший стрелок. И так же ходит в атаку, раскачиваясь на непривычных к долгому бегу ногах… Причина? Страшная убыль в лошадях и стой и с другой стороны. Ведь многие кони прошли бессчетное число верст, считая походы и разведочную работу… А эти горы? А эта гоньба по камням? А бескормица из-за недостатка времени? Да разве мало причин для того, чтобы окончательно надорвать животы нашим коням… Да еще наши-то еще хоть кой-как, но работают — а у австрийцев и этого нету… Все почти «опехотились».

Много было спора из-за лошадей. Что нужно кавалеристу? рост? порода, или кровь? выносливость? По всей вероятности, эта война много скажет решающего по этому вопросу.

Но пока, теперь уже, в достаточной мере выяснилась непригодность холеных чистокровных лошадей, каких много у венгерской конницы.

С другой стороны, такая лошадь, вершков на пять, даже на шесть, хороша для тока. Налетит с хода на низкорослого степняка и, как гончая зайца, опрокидывает его грудью…

Но та же громадина «кровная» вязнет и бьется со своими саженными ногами, проваливаясь в болотине, по которой, правда, кое-где спотыкаясь и увязая, прошли собачьей «ходою» наши казачьи кони. Лучше всего, по-моему, иметь лошадь степной породы, не избалованная, с привитым удачными скрещениями хорошим сердцем и мощным костяком. Ростом вершок или два. Тогда она будет хороша на ходу, тверда в «сшибке», неприхотлива и вынослива в походной бескормице и, наконец, что очень важно, не будет вязнуть в каждом болоте.

А что она не будет резва, как прямые потомки знаменитого «Эвклипса», и не будет делать прыжки по сажени вверх, как стиплера со звонкой родословной, так это и не важно… Нам это и не нужно.

Сейчас заняты скучной работой — несем сторожевку. По очереди проводим глухие ночи в холодном молчании у опушки леса на каком-нибудь склоне; следим и проверяем часовых. И все время ждем — вот-вот тревога. Но ее нет. Есть изводящие мелкие перестрелки, нудные и ненужные. Правда, конечно, и наше дело важно и почетно, но… скучно зябнуть без хороших согревательных…

А по всему Сану бой…

Увы, ничего нет нового. Вокруг все надоело. Только одно утешение, что мы все-таки в завоеванной стране, а не на своей границе, как в Пруссии.

Сегодня пришла почта. Сейчас раздавать будут.

Иду! Иду!

12 октября

Не было ни гроша, да вдруг алтын! Сразу груда писем. И из дому, и от знакомых, и от жены.

Из этих конвертов, с изорванными в нетерпении краями, пахнуло таким теплом, такой радостью, что мы забыли все: и дурную погоду, и нудное сиденье в своих ущельях, и раны, и смерть товарищей — все, все, что делало тяжелым наше сердце… Все обменивались новостями, говорили о своих местах, о своих тамошних делах, и атмосфера войны потускнела. Мы все будто бы перенеслись в уютные, светлые комнаты своих далеких, родных домов и вдохнули их атмосферой. И эти вздохи были, как оттягивающее жар лекарство. Они отвлекли нас от войны и, на мгновение, мы дышали не ею. Это разрядило сгущенную атмосферу. Так иногда в сырых окопах, когда заболят от долгого лежанья под смертью и душа и тело, — сгущенную и тяжелую атмосферу, невыносимую в конце концов, разрешает перебор гармонии, несложной и смешливой, перебор простого инструмента. И овеселятся хмурые лица, сползет напряженность, а свист стали над головой и мысль о близкой смерти станет хоть на мгновенье далекой. И вздохнут облегченно все вокруг, ибо они дохнули родным домом, но еще не сознали грусти отдаления от него, неизбежно идущей за этими облегченными вздохами. Но пусть будет грустно потом, но зато какое наслаждение два раза перечитать дорогое письмо и бережно спрятать его до ночи, когда на сон грядущий снова ярко-внимательно прочтутся дышащие любовью строчки!

Это ничего, что сейчас горит на столе, убогом и покатом, масляный фонарь с австрийского вагона; ничего, что на нашем столе лишь котелок с мутным чаем, и твердые, как камень, сухари; ничего и то, что в пробитый швабским, или нашим (Бог весть!) снарядом, потолок нашей убогой «халупы» заглядывает слезливой и холодной темнотой угрюмая ночь, — мы веселы! Пусть наши постели — хлопья соломы, раскиданные тут и там по грязному полу избы; пусть наши тела ноют от усталости и от тяготы, неснимаемой даже на ночь, вот уже неделю, амуниции; пусть мы не знаем, кого из нас опустят завтра в грязную и склизкую братскую яму — все ничего! У нас есть драгоценность: с нами сейчас души и мысли наших далеких и близких, в одно и то же время, людей. И вот мы веселы; любезны друг с другом; услужливы и ласковы. Нам приятно, и мы делаем друг другу удовольствие, болтая о чужих, в сущности, невестах, братьях, женах и матерях. Сейчас все они и нам близки. Невеста вот этого долговязого хорунжего близка и понятна и мне. И я разделяю его радость при чтении дорогого письма. И он, не конфузясь меня, целует подпись-шифр любимого имени.