Три колымских рассказа - [8]

«Его машина, как часы», — восторгались ребята. И на то, что в свободное время ходит он не с лотком по отвалам, а зачастил к старому Пинчуку, смотрели сквозь пальцы — дело молодое! — и только добродушно подсмеивались.

Солнце коснулось краем красноватой горы. От болот потянуло сыростью. Ефим Трофимович только что возвратился из тайги. На нем были болотные сапоги, такие огромные, что казалось — в каждый из них он может забраться весь. Николай ждал его возвращения, кипятил чайник. Старик обрадовался молодому своему дружку и сразу выложил все новости:

— Начальник снабжения загнал Абрикоса на Кильчик сено возить. А ты знаешь, какая там трясина? Пришлось коняшку взять вот так на себя и вытаскивать. Мы с ним на пару вывезли все сено. А тут еще месяц кончается! Надо сенокосчикам наряды закрыть. Ты мне подсоби малость. В печенках у меня сидит ихняя бухгалтерия. Мое дело медведей бить, а не с нарядами чикаться, сам понимаешь!

Николай, разбираясь в бумажках, нет-нет да и поглядывал в сторону базы. Оттуда доносились взрывы смеха.

— Вечерошник раздает. Чисто женотдельское собрание. Все бабы поселковые здесь, — добродушно проворчал Пинчук.

Донесся хрипловатый самоуверенный голос Валентины:

— Что вспоминать про тридцатые годы? И сейчас то же самое у нас на Колыме бывает. Женщина всегда женщина! Вот я ездила в Магадан недавно. И влюбился в меня один… Что придумал: стал за мной по всему городу гоняться на машине…

— На легковой? — мечтательно спросила Ирина.

— Нет! Грузовик. Оказался он снабженцем. Приехал в город за дефицитами. Подарки пытался делать. И вот… представляете? Я к портнихе — он у крыльца. Я к подруге — он под окнами. Выйду — отворит дверку: «Садитесь, пожалуйста, я вас подвезу». И глаз с меня не спускает… Я напугалась, звоню мужу, чтоб приехал за мной…

— Я что-то разговора вашего не слышала… — вырвалось у Ирины.

— Не слышала? Странно? Все знают, что ты подслушиваешь, когда дежуришь на коммутаторе. Но как же ты этого могла не услышать?

Всем стало неловко.

— А что вы себе сшили в Магадане? — переменила тему сама же Ирина.

— Панбархатное платье. Сейчас без него нельзя. Это самое модное. Крепдешин еще пестрый в моде.

— А платье какого цвета? — не унималась Ирина.

— Перванш. Это мой любимый. А вот Любе я бы рекомендовала «кардинал». Это так гармонирует с ее волосами спелой ржи.

— Что это такое — «кардинал»? — спросила Любушка.

Здесь Николай увидел, как Валентина, переложив из одной руки в другую папиросу, дотронулась пальцем до какого-то цветка.

— Вот, приложи-ка к волосам!

— Да, идет, очень. А чем ты, Люба, волосы моешь? Почему они так блестят? — не без зависти сказала Ирина.

— Ничем.

— И ромашкой не полощешь? Так я тебе и поверила! Я вот здешней ромашки целый мешок набрала. Только ничего не получается.

— Это не ромашка, а пижма. Она без лепестков, одни середки.

— А ты себе, значит, ромашку с лепестками искала? Все гадаешь «любит-не-любит»?

— О чем мне, Ирочка, гадать? — вспыхнула Люба. — Мое все угадано, как Ромка с воины пришел.

— Так я тебе и поверила! То-то за тобой то прораб, то новенький этот, машинист…

— А вы уж не завидуете ли, деточка? — вмешалась Валентина. — У каждой женщины бывают поклонники.

— Я? Завидую? У меня и муж и ребенок есть. И муж мой, кстати, не такой бесхарактерный, как некоторые…

— Ну, хватит этих колкостей, — повелительно сказала жена начальника. — А из «кардинала» обязательно сшей себе платье, Любаша!

— Я за модой не гонюсь. Мне Роман штапель привез, тоже красивый, в букетиках.

Женщины стали расходиться. Их яркие платки потускнели в светлых сумерках.

Закончив свои дела, собралась домой и Люба. Николай, вдруг осмелев, попросил разрешения проводить ее до дома. Она согласилась, но шла молча. Николай, видя ее настроение, тоже не решился заговорить.

Роман, увидев их из окошка, вышел на крыльцо.

— Заходи, гостем будешь. Давно зову.

— Не сегодня, Роман Романович. В другой раз.

— В другой — так в другой. Спасибо, что жену проводил! Охраняешь мою любезную от собак — и то хорошо.

Николай побрел в общежитие. Но заходить в душную комнату, где все уже спят, отгородившись от белой ночи байковыми одеялами, не хотелось. Присел и раздумье у ручья, который совсем обмелел в эту жаркую пору.

Белая северная ночь заливала землю ровным, приглушенным светом. Горы чуть потемнели. Вода в ручье лиловела на камнях. Предметы, сохранив очертания, утеряли свою объемность, перестали отбрасывать тени. Перед чудом северной ночи все казалось таким мелким, незначительным.

Вот он стоил перед Лисьим Носом, как виноватый мальчишка. А в чем он виноват? Он любит, любит впервые. Но он не собирается вмешиваться в их жизнь, если Люба счастлива. И ходить на конбазу не будет, разве что к Пинчуку. И даже постарается не думать… Постарается…

Он встал, прошел через весь поселок и вышел на верхнюю дорогу, которая вела к полигону. Над дорогой нависли отливающие влажным блеском огромные валуны. Их много тысяч лет назад стащил сюда трудяга-ледник. Над валунами — склон, заросший светлым ягелем. За ним дорога резко спускалась в низину.

На полигоне стонала, бурлила вода, отчаянно визжал какой-то, видно несмазанный, ролик на транспортере. Скрежетал нож бульдозера. За рычагами сидел товарищ Лисьего Носа, Саша Уралец. Гремела галя в тяжелом скруббере.