Три Ивана - [9]

Солдаты сидели в кузовах машин и хмуро смотрели перед собой. Их не заинтересовала группа мальчишек и русские пленные. Им не до этого было. Только офицер, сидящий в кабине грузовой машины, скользнул взглядом по людям, стоящим на обочине шоссе, но глаза у него были отсутствующими.

Мальчишки восторженно смотрели на колонну и, выбросив вперед руки в фашистском приветствии, кричали:

— Зиг хайль! Зиг хайль!

А когда колонна прошла, оставив сизый дым выхлопных газов, мальчишки разом что-то залопотали и победно запоглядывали на русских.

Одноухий вдруг вспомнил первые дни войны. По дорогам тогда сплошным бронированным потоком катили немецкие танки, и казалось, ничто не могло их остановить. Шли они тогда победным маршем, открыто, танкисты сидели на башнях и орали песни. А теперь вот по своей земле молча едут. Злорадное чувство шевельнулось в груди Одноухого. Пришел и их черед кровью умываться…

Полк Одноухого окружили под Смоленском. Дрались двое суток без передышки. В ногу его ранило, и ухо отсекло осколком. Отбивались прикладами. Немца он штыком тогда пропорол. Хорошо, надо сказать, пропорол, с хрустом. Рыжий верзила-немец хрипел, и голубые глаза его становились белыми, будто молоком наливались. Это хорошо Одноухий запомнил. Только вот штык в позвоночнике завяз, и тут его самого оглушили чем-то тяжелым, наверное, прикладом. Очнулся в. госпитале. Удивился, почему такой почет? Вместо кладбища — госпиталь, вместо общей ямы — белые простыни. Потом понял, когда обрабатывать их начали, агитировали идти на сторону немцев, со своими воевать. Все какая-то сука прибегала, командирчик бывший. Говорил, что он капитаном был в Красной Армии. Врал, поди, гад вонючий! Никакой не капитан, просто сволочь недобитая. Ну, кто пошел, кто нет. Он не пошел. Он тягу дал. Поймали. И в лагерь. Хорошо еще не шлепнули. Не один лагерь он с тех пор переменил, всяко приходилось, однако шкуры своей не продал. Не из тех. Ему еще дочке в глаза посмотреть надо. И он еще посмотрит, еще поживет. Он и тут смотается, уйдет от этих сопляков. Не раз в жмурки со смертью играл, всегда «орел» выпадал. Один бы он давно ушел и сейчас. Да вот напарники не ходкие…

— Шнель, шнель! — крикнул Ганс.

Они входили в деревню. Мальчишки чувствовали себя героями и с гордостью посматривали по сторонам. Их распирало от сознания, что поймали трех иванов. Они твердо знали, что их раса — высшая на земле, все остальные — грязные свиньи. Они — арийцы, потомки рыцарей тевтонского креста. О-о, они еще не раз будут вот так водить этих диких азиатов! И сейчас они выполнят свой долг перед фюрером и фатерляндом, проявят железную твердость духа.

Уши их пламенели, сердца стучали сильно. И они шагали с непоколебимой уверенностью в избранности своей судьбы. Они твердо знали: воевать за фюрера — высшая честь. Завоевать мир — их цель. Для этого надо уничтожать грязных свиней, таких, как эти русские.

У одного из домов Ганс что-то сказал пожилой немке, стоящей у ворот с лопатой, и показал на аиста. Женщина подошла и внимательно осмотрела крыло птицы. Аист вскрикнул коротко и жалобно. Немка сочувственно покачала головой. Мальчишки что-то оживленно говорили, женщина утвердительно кивнула и бережно взяла аиста на руки. Ласково и успокаивающе приговаривая, понесла птицу к себе во двор. На пленных за все это время она вскользь бросила один только взгляд, будто их и не было.

Их погнали через деревню. Возле домов и дворовых построек работали немки и русские батрачки. Мужчин не было видно. От привычного вида крестьянской работы у Старика тоскливо заныло сердце. С горькой завистью смотрел он, как вскапывают землю на огородах, как чистят дворы. И хотя деревня вроде бы спокойно занималась привычным трудом, было заметно, что люди встревожены, и эта тревога была разлита в воздухе, отражалась на лицах, на их работе, более замедленной и менее аккуратной, чем обычно; было видно, что работа валится из рук и исконные крестьянские заботы заслонены сейчас думой о своей судьбе, когда придет сюда победитель. Ревела скотина в хлевах, чуя тревогу людей. И все же люди привычно делали свою работу.

Их гнали по деревне, и они все это видели. Молодая немка подстригала отсохшие кусты малины, девочка поливала клумбу под окном дома, а совсем маленький мальчик старательно посыпал песочком из ведерка дорожку от ворот до дома. Немка прижала к себе малыша, позвала девочку и со страхом глядела на русских.

Женщины, занятые хозяйственными делами во дворах, прекратили работу и молча смотрели, как мальчишки ведут русских по улице. Высокая жилистая немка выронила из рук вилы, ахнула и тонким голосом закричала:

— Фридрих, Фридрих, иди домой!

Долговязый Фридрих приостановился, но, поймав насмешливый взгляд Ганса, покраснел и недовольно буркнул:

— Я скоро приду.

— Фридрих! — безнадежно звала мать.

Сын не слушал ее. Он — немец, он не должен быть малодушным, он — потомок славных тевтонов! По правде говоря, он с удовольствием бы улизнул домой, но боязнь выглядеть трусом в глазах сверстников, особенно Ганса и Генриха, заставляла его не слушать мать и идти со всеми.