Три Ивана - [12]

Весной на лужайках за последними домами города было много желтых одуванчиков. Будто золотые блестки светились они в молодой траве. Здесь он сплетал Наташе венки. Она надевала венок и становилась принцессой.

Перед самым началом войны они сдали экзамены за восьмой класс и договорились наутро пойти в лес. И он всю ночь не спал, и написал стихи, в которых признавался Наташе в своей любви. А под утро, уже одетый, уснул. Он проснулся, когда уже высоко стояло солнце, проснулся от какого-то тревожного чувства. На кухне что-то торопливо испуганным голосом говорила соседка. «Ох!» — глухо охнула мать и включила радио, «…бои в пограничной полосе. Пограничники и части регулярной Красной Армии отбивают атаки превосходящих сил противника». Он выглянул на улицу, не видать ли Наташи. Улица была необычно пуста и тиха, и эта необычность улицы насторожила его. На кухне стукнула дверь, ушла соседка. Он вышел к матери и спросил: «Что такое?» — «Война, сынок. Германия напала на нас». Он не поверил, он еще жил тем, что его у моста ждет Наташа, а он проспал. «Какая война?» — «Без объявления, — ответила мать. — Вероломно».

То лето он вместе со всем классом работал в колхозе. Зиму проучился и весной, когда зацвела черемуха, ушел добровольцем на фронт, ушел после экзаменов за девятый класс. На вокзале Наташа сунула ему в руки большой букет черемухи, и он не знал, что с ним делать, и, краснея, топтался под взглядами других новобранцев. А мать и отец стояли чуть в сторонке и ожидали своей очереди прощаться. Уже с дороги на фронт он послал Наташе стихи, в которых признавался ей в любви.

В армии он стал связистом. Полтора года тянул провода по лесам, по полям и болотам. Год назад, уже в Польше, летом тянули они с напарником связь. Вышли из лесу и напоролись на немецких автоматчиков. Нырнули было опять в лес, да поздно. Очередью скосило напарника, а его скрутили, не успел и карабин снять. И началась лагерная жизнь. Строил оборонительные сооружения на пути своей же армии, потом был под Кенигсбергом. Неделю назад ликвидировали лагерь, оставшихся в живых повезли на запад. Вот и вся его биография — в ладошку уместится…

Очкастый мальчишка принес сигаретку и подал Одноухому. Щелкнул зажигалкой. Одноухий жадно затянулся, сплюнул, зло сказал:

— Дрянь, эрзац! Нашей махорочки бы…

Они курили по кругу. Старик глубоко затянулся вонючей горькой сигаретой и передал ее Синеглазому. Тат курнул и закашлялся.

«Курить-то еще не умеет. Эх, жалость какая! Парнишечка совсем еще, как Санька мой, — горестно подумал Старик. — И глаза как васильки, все смотрит и смотрит на небушко, не наглядится».

Старик перевел глаза на немецких мальчишек. Румяный вожак с надменным лицом держал в руке пистолет. И глаз настороженных не спускал. Рядом с ним — рыжий, прямо огненный пацан с кинжалом на поясе. Этот — вызверок. А долговязый, с белыми глазами, смотрит сочувственно. И по глазам видать — боится. Шумнуть на него — убежит. А вот этот, чернявый, глядит волчонком. Застрелит — и не моргнет. Мальцы еще, а уже фашисты. Сколько же им назёму в голову понакидали! Ловко их тут пекут! Это ж надо, какую поросль дали! Этот, главный, с пистолетом, гляди какой. На крови взрос. А с виду культурный, волосок к волоску причесан.

Старик сидел на холодной земле, как сиживал когда-то на крыльце своего дома, курил и думал. Он знал, что никуда от судьбы не уйти, и смерть надо принять спокойно, а оставшееся время мысленно побыть дома, среди семьи. Зачем думать о смерти, надо подумать о своих, а то через несколько минут он уже не сможет думать о них, о родных. Глянуть бы хоть одним глазком на детей — какие стали, со старухой проститься — и помирать было бы легче. Глухая тоска сжала сердце. Не видать ему больше ни детей, ни жены. Жаль старуху, так и не узнает, где он будет лежать. А так помирать не страшно: пожил, детей на ноги поставил, корни в землю пустил — не безродным уходит из жизни…

— Арбайт! — приказал Ганс.

Обжигая губы докуренной до пальцев сигаретой, они тянули время. Но на востоке было тихо. Отчаяние охватило их…

— Лес, лес! — прикрикнул Ганс. Голос его был злой.

— Не терпится, — процедил сквозь зубы Одноухий. Вот и кончилось отмеренное судьбой время. Время уплотнилось, спрессовалось в камень, и они физически ощутили эту безмерную тяжесть. Вся жизнь теперь вмещалась в оставшиеся минуты, и они неотвратимо срывались в пропасть, в небытие. Камешки-секунды ссыпались, как сыплется вот эта земляная крошка в яму. Ссыпались камешки-секунды, увлекая за собой каменные кусочки-минуты. И зашаталась вся глыба-жизнь на краю пропасти.

Они были бессильны задержать этот обвал.

Жадно досасывая окурок, Одноухий прицельно водил глазами, внутренне собранный и готовый к действию. Он покрылся горячей испариной, но мозг работал четко и спокойно. Терять было нечего…

— Арбайт! — снова выкрикнул Ганс.

— Сейчас я тебя, паскуда!..

Сжав лопату, Одноухий кинулся на Ганса. Тот испуганно отшатнулся и нажал на курок. Выстрел прозвучал коротко и глухо. Одноухий переломился надвое, схватился за живот и шагнул с искаженным ненавистью лицом на Ганса. Он не чувствовал боли, он ничего не чувствовал, кроме лютой ненависти. Железный, он шел на Ганса. Тот, пятясь и бледнея, выстрелил еще два раза. Одноухий дернулся, изо рта хлынула кровь. Мальчишки с ужасом глядели на него. И то, что он еще был жив, наводило на них суеверный страх.