Три грустных тигра - [61]
Очевидно, мы нарушали общественный порядок, и явился полицейский. Двойная удача: это был англоговорящий полицейский. Я все ему рассказал. Он тщетно пытался разогнать гурьбу народа, но народ был не меньше нашего заинтересован поиском решения задачи. Потом обратился к монголу, но вступить с этим ничтожеством в контакт, как я уже сказал, было невозможно. Нельзя не признать, полицейский потерял душевное равновесие и взялся для устрашения нищего за пистолет. Толпа вдруг стихла и как-то выросла, и я уже опасался самого худшего. Но тут придурок, кажется, наконец понял и отдал мне трость со странной гримасой, которая мне совсем не понравилась. Полицейский убрал пистолет в кобуру и предложил, чтобы я дал идиоту денег. «Не в качестве компенсации, а в подарок бедняге», по его словам. Я возражал. Это означало бы откровенно пойти на поводу у социального шантажа, ведь трость принадлежала мне. Так я и сказал стражу порядка. Сеньора Кэмпбелл пыталась вмешаться, но я не видел причины уступать. Трость была моя по праву, а попрошайка присвоил ее без спросу; давать ему какие-то деньги за возврат — потакать воровству. Я категорически отказался доставить ему такое удовольствие.
Кто-то из толпы, объяснила мне сеньора Кэмпбелл, предложил добровольный и коллективный сбор средств. Сеньора Кэмпбелл, глупое и дорогое сердце, хотела внести сколько-нибудь из своей сумочки. Нужно было как-то покончить с этой нелепой ситуацией, и я сдался, чего делать не следовало. Я протянул идиоту несколько монет (не знаю в точности сколько, но наверняка больше, чем до того заплатил за трость), хотел вложить ему в руку, без всяких дурных чувств, но он не пожелал к ним и притронуться. Настал его черед изображать Униженное Человеческое Существо. Вновь вмешалась сеньора Кэмпбелл. Нищий, кажется, передумал, но через мгновение… — озарила мысль? — отверг деньги прежними горловыми восклицаниями. Только когда полицейский взял деньги и сам передал ему, он быстро вцепился в них. Мне не понравилось его лицо, когда он (пристально) смотрел вслед уносимой мною трости, как собака, вынужденная бросить закопанную/откопанную кость. Как только неприятный инцидент был исчерпан, мы сели в такси, результат любезности полицейского, положенной ему по службе. Один мужчина из толпы зааплодировал, когда мы отъезжали, а другой благосклонно помахал вслед рукой. Я не смог разглядеть последнего выражения лица кретина/вора/нищего, пугающе асимметричного, и был только доволен этим. Сеньора Кэмпбелл (в первый и единственный раз за всю поездку) молчала как рыба, видимо, мысленно пересчитывала свои многочисленные дары — принесенные человеком, но не Природой. Я превосходно чувствовал себя в компании моей вновь обретенной трости, претендующей на то, чтобы стать сувениром с историей, которую можно будет всем рассказывать, — куда более ценным, чем все безделушки, дюжинами скупаемые сеньорой Кэмпбелл.
Мы вернулись в отель. Я предупредил служащих из администрации, что мы отбываем сразу после обеда, что счет должен быть готов к тому времени, как мы спустимся, а обедать мы будем в отеле и расплатимся наличными. Затем мы поднялись наверх.
Как обычно, я отворил дверь, чтобы пропустить вперед сеньору Кэмпбелл, и она включила свет, потому что шторы были спущены. Она вошла в гостиную нашего люкса и проследовала в спальную комнату, а я подошел раздвинуть шторы, по пути вознося хвалу воскресному отдыху в Тропиках. Включив свет, она издала громкий, пронзительный крик. Я подумал, ее ударило током, все знают, какие за границей опасные выключатели. Потом подумал, что ее укусила какая-то ядовитая змея. Или, быть может, она застукала in fraganti еще одного вора. Я вбежал в спальню. Сеньора Кэмпбелл застыла, окаменела, почти в истерике, полностью потеряв дар речи. Сначала я не понял, что происходит, увидев, как она стоит посреди комнаты, будто в ступоре. Но тут она овладела собой и со странными гортанными звуками указала пальцем на кровать. Там было пусто. Ни мапанаре, ни вора, ни двойника Супермена. Тогда я перевел взгляд на тумбочку. Там, поверх стекла, на светло-зеленой столешнице чернела незаурядная, выдающаяся, обвинительная, наконец, отвратительная другая трость.
Señor[38] Кэмпбелл, профессиональный писатель, «как водится», плохо рассказал историю.
Вид Гаваны с корабля был прекрасен. Море было тихое, ясная поверхность почти кобальтового оттенка, изредка расчерчиваемая широким темно-синим швом — Гольфстримом, как кто-то объяснил. Была небольшая рябь из крохотных волночек, пенных чаек, спокойно парящих в опрокинутом небе. Город, белый, головокружительный, возник неожиданно. Я заметила в небе несколько грязных туч, но солнце просвечивало сквозь них, и Гавана казалась не городом, а видением города, привидением. Потом она раздвинулась вширь и принялась низать друг на друга мимолетные цвета, мгновенно тающие в солнечной белизне. Перед нами была панорама, реальный волшебный фонарь, кинематограф жизни: это польстит мистеру Кэмпбеллу, рьяному любителю кино. Мы плыли меж зеркальных зданий, бликов,
