Три года одной жизни - [18]

Состарившийся вместе с больницей врач не первый год уже обивал пороги рудоуправления, требуя переоборудовать больничное помещение, но добился пока лишь смены старых табличек.

Каморки, где помещались кое-как две-три койки и тумбочка, именовались палатами. В одну из таких палат, значившуюся как хирургическая, поместили Суворова. В вылинявшем байковом халате, с забинтованной рукой — лапищей, он еще определеннее походил на медведя.

Палата, в которой лежал Молодцов, считалась терапевтической. Хирургическим больным заходить в нее не разрешалось. Но разве сладить сиделке Насте с таким здоровяком, как Суворов! Примется дубасить увальня кулаками по спине, а он только усмехается. Торчит целый день подле Молодцова — и все тут.

В больнице полно посетителей. Не пустит строгая Настя в палаты — топчутся у окон.

Не заходил только Михаил — рассказывали: отпросился в отпуск, уехал в Кратово, вернется через две пятидневки. Приехал раньше, явился в больницу в щеголеватом костюме, с портфелем — устроился в рудоуправлении.

— А с шахтой как же? — спросил его Владимир. — В заявлении писал: «Место комсомольца на передовой трудфронта». Дезертируешь, выходит, с передовой-то?!

— Не дезертирую, а перехожу на другую работу, — обиделся Михаил. — Ладно, — махнул примирительно рукой, — сейчас ты закроешь глаза, а откроешь их по моей команде. Только раньше подойди к окну!

— Что за цирк?

— Ну закрой же глаза! И подойди к окну, — интригующе просил Михаил. — Ближе, ближе!

— Выдавлю носом стекло!

— Не выдавишь... А теперь гляди!

За морозным стеклом угадывались чьи-то смеющиеся лица. Владимир вгляделся и не поверил: Тоня и Костя. С чего бы это?

— Выездное бюро кратовской ячейки, — гордо объявил Михаил. — Понимаешь, канун Нового года, а ты в больнице... Ну и махнули. — Оглядел тесную палату: — Где вот только нам... Неплохо бы соорудить нечто подобное столу...

Пошел к главврачу и в пять минут обо всем договорился. Что-что, а уладить, договориться, раздобыть он умел. Разрешил врач посидеть в освобожденной для ремонта приемной. По случаю Нового года разрешил даже выпить кагору. Рюмок, конечно, не было, вместо них взяли мензурки.

Когда сели за старый, заляпанный, как в Кратове, чернилами стол, Тоня рассмеялась:

— И правда, выездное бюро! — Постучала по графину: — Тише, товарищи, тише!

— А я и в самом деле прошу слова, — сказал Михаил. — Как-никак вступаем в новый год... Канун праздника, а мы с Володькой чуть было не поцапались...

— По какому же это поводу? — спросила Тоня.

— По поводу... что есть дезертирство. Когда просились в шахты, представляли себе, конечно, все иначе — ударная работа, трудовая героика... На деле же — копались, как кроты, пока не придавило... И вопрос: где первый камешек обвала? Скорее всего наверху. Так подвиг ли — копаться под землей и дальше?

Наступило неловкое молчание, поднятые было мензурки поставили опять на стол.

— Что значит — копаться под землей? — отозвалась первой Тоня. — По-моему, подвиг — это быть там, где труднее...

— Причем тут вообще подвиг? — прервал ее Владимир. — Есть просто слово комсомольца — дал его, должен сдержать. Вот и все!

— Расфилософствовалось выездное бюро, — примиряюще заговорил Костя. — Бросьте вы. Столько не виделись! Давайте хоть выпьем.

Выпили.

— А знаешь, — весело сказала Владимиру Тоня, — на вечере самодеятельности Иришка читала твои стихи.

— Добралась-таки. Какие же?

Тоня продекламировала:

Запомни, сердце: ты в сраженье

Должно быть только впереди.

А сдашься — нет тебе прощенья,

Тебя я вырву из груди!

— Читала и била себя кулачком в грудь, — продолжала Тоня. — Так все аплодировали, что пришлось ей читать второе. Знаешь, про березку...

Она догадывалась, конечно, кому было посвящено это стихотворение.

— А теперь что-нибудь сочиняешь? — спросил Володю Костя.

— Придумывается иногда, но не записываю, некогда.

— Так помнишь же, наверное... Прочти! — не отставал Костя.

— Прочти! — попросила и Тоня.

Володя подошел к окну, подышал на морозный узор стекла.

Бродят всякие:

то ли друг,

то ли враг?!

Сердце, сожмись в кулак.

Слышишь: пламя

бушует, гудит.

Это гнев в моей груди!

— Что верно, то верно, — задумчиво вставила Тоня, — бродят всякие... Месяц назад в Липатовке заготовителей-комсомольцев сожгли живьем. В каждом селе приходится создавать дружины содействия чекистам...

— Ой, ребята, — спохватился вдруг Костя. — Мы же опоздаем на поезд. До станции сорок минут ходьбы...

Тоскливо стало у Владимира на душе после ухода друзей. Не мог он больше торчать в этих пропахших карболовкой стенах. Выпросил у Насти свою одежду, пальто, валенки, вышел на улицу. Не заметил, как оказался около общежития.

У дверей висел плакат: «Стой! Вытер ли ноги?» Под ним — скоба и влажная тряпка. В коридоре — половики, дощечка с надписью: «Окурку место здесь» — и внизу вместо урны старое ведро. Уж не выселили ли ребят? Молодцов прошел в свою комнату. Койки, тумбочки на прежних местах, но все преобразилось. В углу, где вырастала обычно куча спичечных коробков, скомканных папиросных пачек, — вытянувшийся чуть ли не до потолка фикус. Тумбочки застланы газетами, на окнах — вырезанные под кружево бумажные занавески. Гвозди из стен повытасканы, вешалка устроена у дверей, на общем столе — клеенка. Усмехнулся Володя: «Бумажные занавески, салфеточки — мещанство, конечно, но важно другое: стремление к чистоте, порядку... Чья, интересно, инициатива?»