Три этажа - [42]

(Помнишь, как в День независимости мы под утро возвращались домой из синематеки, когда в венах еще кипит возбуждение от бессонной ночи и ты шагаешь размашистей, чем обычно? Так вот примерно так я и шла.)

Перед домом стояла полицейская машина.

♦

Пока они находились в моей квартире, большой палец у меня на ноге даже не дрогнул. Я чувствовала себя ветераном против новобранцев и была готова к любому повороту событий. Кроме того, я ощущала свою над ними власть, потому что они были мужчинами, а я – привлекательной женщиной. Что касается вранья, то с этим у меня никогда не было проблем. Что нормально, если растешь с отцом, который тебе внушает: «Маме рассказывать об этом не обязательно» (обычно о том, что он нарушил правила дорожного движения, чтобы побыстрее довезти меня до школы, или, несмотря на волнение, полез купаться в море, хотя спасатели с вышки уже ушли). И с матерью, которая повторяет: «Папе об этом рассказывать не обязательно» (обычно о неразумных тратах и приставаниях на улице незнакомых мужчин).

Это нормально, если через неделю после твоей бат-мицвы твою мать запирают в психушке, и единственным для тебя способом победить в битве с братьями за внимание оставшегося родителя становится изобретение все новых и новых трагедий: то в школе тебя обидели мальчишки, то вожатая группы скаутов унизила тебя перед всей группой. Я всегда использовала в своих выдумках зернышко правды, чтобы рассказ выглядел достоверным, но раздувала его детали до неузнаваемости. Отец раз за разом покупался на мои хитрости, как купилась и полиция, когда я заявила: «Если Эвиатар с нами свяжется, я немедленно вам сообщу. Это и в моих интересах».

♦

Я выждала полчаса, прежде чем постучать в соседскую дверь.

Три удара. Пауза. И еще два.

Он приоткрыл дверь на самую малость. Мы начали разговор через узкую щель, в которую я не столько видела, сколько угадывала линию его лба, переходящую в линию носа и спускающуюся к шее. Но я почуяла его страх.

Сквозь узкую щель проникали не все слова.

– Прости, что задержалась, – сказала я. – Полиция…

– Я видел, – сказал он. – Из окна спальни…

– Я сказала им, что понятия не имею, где ты…

– Зря ты сюда пришла, Хани. Вдруг они следят за домом?

– Я хотела принести тебе…

– Это слишком опасно. Уходи, Хани. Сейчас же.

– Но я…

– Минутку, Хани… – Он открыл дверь чуть шире и коснулся (впервые по-настоящему) моей руки. – Спасибо за все, что ты для меня сделала. И не волнуйся… я имею в виду – из-за Лири… С ней все будет в поря…

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал, – сказала я.

Или встала на цыпочки и по-настоящему поцеловала его в губы.

Или промолчала, как идиотка.

У него за спиной раскачивался огромный маятник часов. Я не помнила, видела ли раньше эти часы. Я хотела спросить его, не кажется ли ему, что в слове «часы» есть какая-то магия, но у нас больше не было времени…

Подлинная разлука всегда чем-то напоминает ампутацию.

♦

В ту ночь мне снилось, что у каждого человека в мире есть собственный шрифт, которым набрана история его жизни, и во сне я просила президента Комитета по печати, чтобы мне заменили шрифт. Тот ответил, что это невозможно: шрифт присваивается человеку при рождении и остается с ним на всю жизнь. Я затопала ногами, как обычно это делает Лири, но президент стоял со скрещенными на груди рукам и не думая мне уступать.

♦

Мне снилось что-то еще, но что именно, я не запомнила, потому что сразу не рассказала свой сон (помнишь, как в поездках мы по утрам рассказывали друг другу, что нам снилось под воздействием антималярийного препарата лариам? Мне нравилось, что ты не пыталась толковать мои сны. Ты сдерживалась).

♦

Я решила обо всем рассказать Асафу, как только он вернется. Я все равно не умею долго что-то от него скрывать, а потому решила, что лучше покончить с этой историей как можно скорее. Но выяснилось, что его командировка оказалась не слишком успешной, и мне стало его жалко (не могу не признать правоту Асафа, который утверждает: когда ему не везет, я испытываю к нему больше тепла). Днем раньше, днем позже, подумала я: не горит.

Я рано разбудила детей и отвезла их в школу и детский сад до того, как он проснулся. Не хотела рисковать, что он узнает обо всем от них.

По дороге они ни словом не обмолвились о дяде Эвиатаре. Я тоже молчала.

♦

Когда я вернулась, Асаф читал газету. Статью о поисках Эвиатара. «Скоро они его поймают, – сказал он. – Это вопрос времени. Что за идиот. Лучше бы сдался. По крайней мере, у него был бы шанс на смягчение наказания».

Я слушала его и думала: «Он не знает, что случилось, он не знает, что случилось, он не знает, что случилось». И еще: «Своим молчанием я углубляю пропасть между нами».

Когда вечером пришли домой дети, они тоже ничего не сказали отцу.

«Ладно бы Нимрод, – удивлялась я, – но Лири? Она обожает такие драмы».

Я безуспешно пыталась вспомнить, была ли у Эвиатара возможность попросить их сохранить в тайне его визит. Насколько я знала, он носу не высовывал из соседской квартиры, следовательно, не мог ни о чем с ними договориться.

Или радостное возбуждение от кучи подарков, привезенных Асафом, вытеснило образ Эвиатара из их сознания? Дети наделены благословенной способностью быть занятыми только собой.