Три этажа - [41]

– Знаю, но ведь это фантазия. А в фантазии все возможно.

– Хорошо.

– Мне продолжать?

– Да.

– Ты уверена?

– Нет.

– Ну вот… Мы заходим в гостиничный номер. Это люкс. Две комнаты. Гостиная с телевизором и спальня. Ты велишь мне раздеться и ждать в гостиной, а сама идешь в спальню. Через несколько секунд ты меня зовешь. Я вхожу. Ты лежишь на кровати, и простыня прикрывает одну твою ногу…

– Как в Нагарии.

– Именно. Но на сей раз без моего брата. Ты пальцем манишь меня к себе.

– И?

– Что «и»?

– Что дальше?

– Мы лежим в одной постели.

– И все? А подробности?

– Подробности?

– Да. В каком месте ты прикоснулся ко мне в первый раз?

♦

Он ответил не сразу. Я чуть не открыла глаза. Но я знала, что стоит мне их открыть, как все исчезнет. Все, что начало во мне набухать.

Я услышала, как он достал из пачки еще одну сигарету.

Услышала щелчок зажигалки.

Услышала звуки фортепиано – ученик Рут играл сонату.

Услышала у себя в голове голос совы: «Что ты творишь? Что ты творишь?»

♦

– В каком месте ты хотела бы, чтобы я к тебе прикоснулся? – наконец спросил он.

– К шее, – быстро, пока не улетучилась смелость, ответила я. – У меня там пара чувствительных точек.

– Пальцами или губами?

– Губами.

– Хорошо. Тогда так… Я ложусь рядом с тобой, кладу руки тебе на бока и наклоняюсь над тобой…

– Медленнее. Не спеши.

– Мед-лен-но, мед-лен-но. Я прижимаюсь губами к твоей шее, внизу. Потом неторопливо поднимаюсь к другой чувствительной точке, до…

– Уха…

– Когда я добираюсь до уха, мой живот почти касается твоего, а грудь – твоей груди…

– Я чувствую статическое электричество…

– Я тоже. Что я делаю потом?

– Проводишь кончиком языка по мочке моего уха…

– Хорошо…

– А потом твой язык проникает ко мне в ухо.

– Глубоко?

– Глубоко. Как можно глубже.

– Хорошо. А ты? Что в это время делаешь ты?

Он сказал «А ты?» таким голосом, что мои бедра свело краткой судорогой.

– Я обхватываю тебя ногами, – сказала я, – и крепко к тебе прижимаюсь.

♦

Так мы и говорили, Нета. С закрытыми глазами. Сидя по разные стороны стола.

Сначала мы просто произносили слова. Ты слышишь собственный голос, и тебе хочется рассмеяться. Но постепенно слова превращаются в образы, а образы – в ощущения. Как бы это тебе объяснить? (Возможно, с тобой такое тоже было, хоть раз? Тогда мне ничего не нужно объяснять.) Это не похоже на реальный акт. Но стоит включиться в эту игру (а у меня никогда не было проблем с воображением), как ощущения обретают невероятную полноту. Твое тело реагирует на слова как на настоящие прикосновения. Ты слышишь: «Спина» – и чувствуешь свою спину. Ты слышишь: «Ногти» – и чувствуешь, что тебя царапают.

Мы оба испытали оргазм. По-моему, я чуть раньше. «Подожди меня», – попросил он. Но я не могла. Это было слишком остро. Слишком сладко. Слишком горько. Я подробнейшим образом описывала ему свои ощущения. Как учащается мой пульс. Как внутренний жар заливает промежность. Как ускоряются и усиливаются спазмы. Я говорила без остановки, и мой голос звучал все более хрипло, пока не перешел в протяжный стон: «А-а-а-а!»

Он встал и пошел в ванную.

Ученик Рут все мучил свою сонату. Я подумала, что надо бы со следующего года записать Лири в музыкальную школу.

Тикали часы. Я не понимала, почему услышала их тиканье только сейчас.

Эвиатар вернулся из душа, благоухая соседским парфюмом. И снова сел с другой стороны стола.

Я была рада, что он так сделал. Не хотела, чтобы он ко мне приближался. Не хотела, чтобы он меня касался. (Знаю, звучит странно, но, попробуй он меня коснуться, я бы влепила ему пощечину.)

Я достала из пачки две сигареты. Одну для себя, вторую – для него.

Он оторвал от газеты первую страницу со своей фотографией и сложил из нее кулек.

Мы стряхивали пепел в эту бумажную пепельницу. С небрежным спокойствием. Как будто ничего не произошло. (Если вдуматься, то ведь и правда ничего не произошло.)

Я смотрела, как он стряхивает пепел, и думала, что у него короткие пальцы и что Асаф в принципе гораздо красивее его.

– Можешь оказать мне услугу, Хани? – спросил он.

– Что?

Мне нравилось, как он выговаривает мое имя. Как будто в конце два «и», а не одно.

– Я должен заплатить греческому шкиперу этой яхты. Но у меня за душой ни гроша. Мой счет в банке заблокирован, и я не могу снять деньги через банкомат.

(Я знаю, Нета, именно это он и проделал со своими клиентами. Я тупая, но не полная дура. Я все поняла. Разумеется, поняла.) Но все же спросила:

– Сколько тебе нужно?

– Две тысячи шекелей, – сказал он. – Я все верну, как только доберусь до Венесуэлы.

– Никаких проблем, – сказала я. – Сиди здесь. Я буду через десять минут.

♦

По пути к банкомату я танцевала. Ну, не то чтобы танцевала, ты ведь меня знаешь. Танцевать я никогда не умела. Но меня не покидало ощущение, что во мне сменили внутреннюю звуковую дорожку. Кто-то убрал диск Ника Кейва, на много лет застрявший в моем проигрывателе, и на его место поставил, скажем, «The Black Eyes Peas».

После меня к банкомату подошел нижний сосед. Отец Офри. Они с женой между собой называют меня «вдовой». Я была рада, что именно он увидел меня такой. После любви. Забрав деньги и чек, я обернулась и сказала: «Доброе утро, Арнон». И задержалась на секунду, чтобы удостовериться, что он отметил произошедшую со мной перемену. «Отличное утро», – ответил он. В его взгляде я ясно прочитала: «Ого! Неужели?» Этого мне хватило. Больше и не требовалось. Я отвернулась, убрала деньги в сумку и на крыльях полетела к дому.