Три еретика - [54]
Прочтя в журнале про «натурщику», редакторы «Искры» направляют Писемскому вызов: «…Мы не хотим знать, кто писал эту статью; она помещена в журнале, издающемся под вашей редакциею, и потому вы должны отвечать. Мы требуем, чтобы вы немедленно… отказались от этих слов. Если вы не согласны, вы должны дать нам удовлетворение, принятое в подобных случаях между порядочными людьми, и тотчас же уведомить нас, когда и где могут переговорить наши свидетели об условиях… В противном случае копии с этого письма будут сегодня же разосланы во все редакции и, независимо от этой меры, с нашей стороны будет вам сделан вызов понятнее».
Меж тем Петр Боборыкин, с изумлением обнаруживший в своем уже вышедшем в свет фельетоне дерзкую вставку, бежит к своему редактору за объяснениями — и застает того пьяным…
Писемский и дуэль? Действительно нонсенс. Ощущение игры и провокации не покидает меня во всей этой истории. Как же они собираются с ним драться, тридцатилетний Курочкин и пятидесятисемилетний Степанов? На пистолетах? На рапирах? Двое против одного? Замечательный поэт и замечательный художник — против замечательного прозаика? Хорошая сцена… Да, полно, они ведь и не собираются драться! Тут опять: делается одно, а имеется в виду другое. Курочкин отлично знает Писемского: они люди одного круга, еще недавно — одного кружка. Писемский виден в этой истории насквозь: по слабости нервов он и вообще–то не годится ни в литературные бойцы, ни в журнальные редакторы, а теперь он еще и в отчаянии, он потерял над собой контроль до того, что вписал дерзость в чужой текст. Он нарушил правила литературной игры: «подставился». Выволакивая его из «литературы» в ситуацию реальной дуэли, Курочкин тычет надломленного противника носом в собственную его слабость — психологически добивает его.
…Придя в себя и отрезвев, Писемский отсылает записку: «На каком основании вы требуете у меня ответа?… В вашем журнале про всех и вся и лично про меня напечатано столько ругательств, что я считаю себя вправе отвечать вам в моем журнале, нисколько уже не церемонясь, и откровенно высказывать мое мнение о вашей деятельности, и если вы находите это для себя не совсем приятным, предоставляю вам ведаться со мною судебным порядком».
Эту записку Курочкин и Степанов выставляют на всеобщее обозрение в витрине книжного магазина Серно–Соловьевича. Тексты вызова и ответа пущены также и по рукам. Один из списков попадает к Петру Усову, редактору «Северной пчелы», и тот двадцать лет спустя, уже после смерти Писемского, предает оба текста гласности в «Историческом вестнике».
Откуда мы их и знаем.
Год спустя, в январе 1863 года, в журнале «Время» зацепит «свистунов» Достоевский. Но не так, как следовало бы по логике их борьбы, не так, как привычно им, его прямым противникам. То есть не «справа», но и не «слева», а… в иной плоскости. «Вы думали, что мы так же, как вы, начнем лупить… с правого фланга: Пушкина, Гоголя, Островского, Тургенева, Писемского?…» — иронически спросит Достоевский Елисеева, Минаева и других «свистунов». Писемский будет упомянут неспроста и отнюдь не только потому, что — в обязательном списке: Достоевский в высшей степени в курсе истории с Безрыловым. Вот его позиция:
«Вы, — обращается он к публицистам „Искры“, — бездарно волочили великую мысль по улице и, вместо того чтоб произвести энтузиазм, надоели публике, а надоесть в этом случае публике — великое преступление. На бездарность–то вашу мы и досадовали, и часто нам бывало очень больно, когда вы дело проигрывали. Мы болели за вас душой, когда год назад вы проиграли (! — Л.А.) дело с г–ном Писемским, по поводу фельетонов Никиты Безрылова. А между тем вы были совершенно правы. Проигрывать такие дела не годится. Вы били своих и не ведали, что творили, да и теперь не догадываетесь…»
Фантастический поворот! Надо иметь головокружительную способность Достоевского так подниматься на «высоту вечности» и так поворачивать текущие земные дела, чтоб, оставив вне прикосновений великие идеи времени (прогресс, правду, благо народа), так спокойно выдернуть почву из–под ног противников, уверенных, что эти идеи — исключительно их достояние… Так обернуть проигрыш на выигрыш.
Писемский не обладает ни такой высотой, ни такой твердостью духа. Оставаясь на уровне текущей схватки, он убежден, что терпит поражение. И потому он — терпит его.
С весны 1862 года безрыловская история делается чем–то вроде модного потешного анекдота в свистящей, жалящей и пересмешничающей сатирической прессе. «Буря, брат Никита, для тебя настала: вся литература на тебя напала. Только то спасает, что ты спрятал рыло; а без псевдонима очень дурно б было» (Лев Камбек, «Петербургский вестник», отдел «Ерунда»); «Спустившись в мир из сферы мифов, вкрутясь в журнальную среду, Гиероглиф Гиероглифов шипит глухую ерунду. — Чего робеть красе зоилов? Сей витязь храбрый не один — с ним в стачке явной сам Безрылов, Петр Нескажуся и Зарин…» (опять «Искра»); «И пришел на бой Безрылов, автор дивных трех страниц, и хотел всех свистофилов преклонить покорно ниц. „Хроникер“ же пред толпою, защищая свой принцип, посмотрел, тряхнул главою… — Ахнул дерзкий — и погиб» (Дмитрий Минаев, «Русское слово»). Впрочем, зачем с ним так круто! Он же не враг нашего прогресса! Он просто Собакевич, он —
