Три еретика - [163]

Переписка крепнет, ширится — Аксаков по мере сил помогает Лескову найти службу, и Лесков изливает ему душу.

Весной 1875 года: «Вам, может быть, известно, что в печати меня только ругали, и это имело на меня положительно дурное влияние… я сначала злобился, а потом… смирился, но неискусно — пал духом… В одном знакомом доме Некрасов сказал: „Да разве мы не ценим Лескова? Мы ему только ходу не даем“, а Салтыков пояснил: „А у тех на безлюдье он да еще кой–кто мотается, так они их сами измором возьмут“… Я совсем опешил, утратил дух, смелость, веру в свои силы и всякую энергию… Печатать мне негде, на горизонте литературном я не вижу ничего, кроме партийной, или, лучше сказать, направленской лжи, которую я понял и служить ей не могу. Вот и все! Что же впереди?… Неужто уже конец?!»

Тогда же — Щебальскому: «Думают, что образ мыслей человека зависит от Каткова или от Некрасова, а не проистекает органически от своих чувств и понятий».

Однако органика чувств и понятий не обещает еретику и со славянофилами устойчивого комплота. Создатель Савелия Туберозова и Памвы недолго почивает на этих лаврах, они ему мешают. «Я люблю живой дух веры, а не направленскую риторику», — замечает он Щебальскому. — «Такой религиозности, о какой Вы пишете, — я терпеть не могу и писать о ней не в состоянии». Писать можно — «о живых людях», а не о марионетках с религиозным заводом. Это уж, без всякой метафорики, точнейшее, в тесном смысле слова — еретичество. Повесть «Еретик Форносов» зреет в сознании. «Где бы ее напечатать?» Негде… Зреет и другое: своеобразная энциклопедия святительских бытовых пошлостей: «Мелочи архиерейской жизни». Это — напечатается, вызовет в конце 70–х годов бурю и еще раз повернет «миф о Лескове», на сей раз влево, и еще раз заставит общество привыкать к еретику, на сей раз — как к обличителю.

Переписка с Иваном Аксаковым несколько вянет по ходу этих перемен. Однако благороднейший Иван Сергеевич не оставляет мысли привлечь Лескова к своей только что открывшейся газете «Русь».

В ответ на приглашение к сотрудничеству Лесков в декабре 1880 года объясняет Аксакову, что занят «бытовой историйкой» о трех «попах», один из которых — праведник, но пьяница, второй — добряк, но буян, а третий — тихоня, но ябедник. «…Это, кажется, не в Вашем вкусе», — смягчает он. — «Боюсь, что Вы уж очень — за архиереев–то… Стоит ли?»

Аксаков отвечает Лескову с подкупающей прямотой: «Я не очень жалую глумления. Выругать серьезно, разгромить подлость и мерзость — это не имеет того растлевающего душу действия, как хихиканье и т. п… Архиерейскому сану подобает серьезная руготня и негодование. Это его привилегия. Его в нужных случаях надо бить дубьем, а не угощать щелчком. Коли я его дубьем, а не щелчком, этим я его сан почитаю!!! Поняли?»

«Понял», — откликается немедленно Лесков. — «Но я не совсем с Вами согласен насчет „хихиканья“… Хихикал Гоголь… и то же совершал несчастный Чернышевский… Почему так гадка и вредна в Ваших глазах тихая, но язвительная шутка, в которой „хихиканье“ не является бесшабашным, а бережет идеал?… Вы говорите: „их надо дубьем…“

А они дубья–то Вашего и не боятся, а от моих шпилек морщатся».

Десятилетия спустя, когда критики будут решать, кем же был Лесков: серьезным сатириком или шутейным анекдотистом, — вспомнится это «хихиканье».

К «Левше» оно имеет самое прямое отношение. Именно «Левшу» начинает писать в эту пору Лесков. Слава богу, здесь более не затронуты ни «попы», ни «дворяне», ни «нигилисты» — Лесков пишет о народе. Столь умиротворяющий отказ от тем «опасных» в пользу темы «безопасной» мог бы показаться верхом лояльности, если бы… из–под пера Лескова вообще могло бы выйти что–то «безопасное». Да еще на исходе «мертвого» периода, давшего ему тяжкий душевный опыт — второй опыт отверженности. И наконец, хороша «безопасность» — писать о народе весной 1881 года! Царь убит — народовольцами. Наследник разворачивает страну вспять от либерализма, и тоже клянется народом — народ, «вечная» тема русских раздумий, встает перед литературой как бы заново. Лесков пишет точно «на тему». О народе. О фабричном рабочем. «Это не дерзко, а ласково, хотя не без некоторой правды в глаза», — еще раз предупреждает он Аксакова 12 мая.

Через неделю Лесков везет в Москву рукопись. Читает вслух. Оставляет. В октябре, тремя порциями, Аксаков публикует лесковскую сказку в своей газете.

Впрочем, лучше сказать: легенду. Басню. Или уж вовсе по–лесковски: «баснословие». Именно это слово употребляет Лесков в авторском предисловии. Предисловие важное. Лесков пишет:

«Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке… Я записал эту легенду в Сестрорецке… от старого оружейника… Рассказчик два года тому назад был еще в добрых силах и в свежей памяти; он охотно вспоминал старину… читал божественные книги… разводил канареек. Люди к нему относились с почтением».

Опять–таки современный читатель, привыкший к коварной манере лесковского сказывания, не обманется этим «старым оружейником» и легко разгадает предисловие как стилистический прием, не чуждый веселой мистификации.