Три еретика - [119]

Конечно, качества бойца пригодятся ему и в литературных бранях. Только вот в «стенке» стоять плохо получается: тянет на единоборства. А тут амуниция требуется с печатью «факультета». А у него — какой «факультет»? У него репутация другая: он «бурсак». Он от «недр», от «земли», от «почвы».

Не будем недооценивать: важно и это: опыт, знание конкретной, низовой реальности. «Углы» и «трущобы» — как с сороковых годов ведется в натуральной школе. Особенно это ценится — у очеркиста, каковым Лесков первоначально и укрепляется в умах общественности. Все ж казенные палаты двух губерний плюс коммерческие маршруты по российской глубинке с английским радикалом Александром Джеймсовичем Шкоттом чего–то стоят. Впрочем, это потом станет ясно, когда впечатления прежних лет прихотливым узорочьем взойдут в лесковских повестях и рассказах, — а теперь?

А теперь, на исходе 1861 либерального года, в Петербург прибывает журналист. Говоря нынешним жаргоном, недавний «собкор» московской газеты в Петербурге, отныне — «спецкор» петербургской газеты в Москве и прочих весях, и прежде всего — в самом Петербурге, в тех же самых его «углах» и «трущобах», «комитетах» и «обществах».

О его убеждениях.

Собственно, нормальный прогрессист, либерал, демократ, сторонник реформ и гласности, сторонник свободной «коммерции», сторонник немедленного освобождения крепостных крестьян. Противник удушающей российскую жизнь чиновной бюрократии, противник дикости и даже (как в щедринском духе модно говорить) обличитель темных сторон и язв.

Правда, внимательный читательский глаз может заметить в журналистском стиле «Фрейшица» некоторые странности. Некоторые необязательные, но небезынтересные нюансы в общепринятом обличительном стандарте. Положим, молодой журналист изобличает взяточников и вымогателей. Возьмем малоизвестную статейку его «Несколько слов о полицейских врачах в России» из киевского медицинского еженедельника, опубликованную за год до окончательного переселения автора в Петербург. Врачи берут взятки, журналист их бичует и изобличает, — все ясно как божий день. Но на этом ясном как божий день месте возникает плетень и от него тень: г–н Фрейшиц, он же «Н.Л.», затевает странную, хотя с виду вполне корректную, статистическую операцию: он вычисляет, сколько рублей в месяц должен брать взятками «примерный» городской врач в «примерном» городе, при таком–то количестве жителей, рундуков на базаре, числе женщин, записавшихся в качестве проституток, плюс женщин, в этом качестве не записавшихся, но подвизающихся. Статистика эта странна не по цифрам, а по подходу и тону. Редакция журнала, где Лесков проделывает свои научно–статистические изыскания, чует подвох и на всякий случай успокаивает читателя: господин–де Фрейшиц «преувеличивает цифры». Но господин Фрейшиц ничего не преувеличивает, цифры вполне правдоподобны, хотя и взяты «с потолка»; подвох не в них, а в самом приеме. «Объективность», с какой «обличитель» подходит к делу, весьма коварна: из вопиющего нарушения жизненной нормы взятка на глазах становится под его пером вопиюще неодолимой нормой жизни, какой–то почвенно–несдвигаемой, почти биологической. Вместо благородного негодования, принятого в прессе, не говоря уже о сарказме, образцы которого гениально демонстрирует Щедрин, — здесь возникает интонация странная, деланно–невозмутимая; за ней можно предположить нечто, совсем даже противоположное благородному обличительству, например глубоко спрятанный скепсис. В самом деле, если мелкие служебные преступления — естественный способ прожития людей в России, то на кого и как негодовать?

И откупную систему г–н Фрейшиц понимает в том же духе, а пишет он о российском пьянстве много и остро. Если питие водки — естественный способ глушения больной совести, то это уже не нарушение, а как бы продолжение «образа жизни». Или, беря в сравнение погоду, это вовсе не ненастье — это климат. Мучительно размышляя над пьянством как историческим проклятьем Руси, Лесков все время пробует разные выходы. Он колеблется между мерами воспитательными, которые гуманны, но бессильны, и мерами принудительными, которые ему как гуманисту отвратительны, но… тоже мало помогают. Проблема ускользает в какую–то бездонную глубь, она не удерживается на просветительских поплавках, не вмещается в прогрессивность позиции.

Но то, что в эту позицию «не вмещается», еще скажется в будущем. Пока что определяет то, что в нее «вмещается». Пока что «молодой журналист» легко вписывается, входит, включается в бурлящую демократическую журналистику северной столицы.

Он общителен, предприимчив и смел. Он дружит с Артуром Бенни, который в обществе известен как «эмиссар Герцена», знается с Андреем Нечипоренко, «корреспондентом „Колокола“», общается с Василием Слепцовым, вхож в Знаменскую коммуну. (Бенни погибнет в отряде гарибальдийцев; Нечипоренко будет арестован, выдаст товарищей, назовет среди неблагонадежных Лескова, умрет в тюрьме в мучениях совести; Слепцов возненавидит Лескова за изображение его коммуны в романе «Некуда». Но это потом.) Пока же петербургский обер–полицмейстер включает в свой реестр следующую запись: «Елисеев. Слепцов. Лесков. Крайние социалисты. Сочувствуют всему антиправительственному. Нигилизм во всех формах».