Три еретика - [116]
Разбора не будет. Отчуждение, сквозящее в неуязвимо корректной аннотации, ощущаешь по контрасту с соседней аннотацией, напечатанной на той же странице «Вестника Европы»: соседняя аннотация написана с энергичным сочувствием и посвящена впервые переизданным после шестидесятых годов «Невинным рассказам» Салтыкова–Щедрина.
И наконец, в августе 1881 года высказываются «Отечественные записки», журнал самого Щедрина. Бесподписная рецензия — в разделе библиографии. Автор? Судя по стилю, по прямолинейности, по грубоватой хватке — Скабичевский. В двух местах беспощадная точность удара позволяет предположить участие самого Щедрина; я эти два места выделю. Так или иначе, это первое за десять лет суждение о Печерском, оброненное прогрессивной русской критикой. И последнее.
— Нас обвиняют в крайней тенденциозности, — начинает журнал. — Но любопытно и замечательно то, что господа, вопиющие против тенденциозности, сами–то в своих писаниях неизменно проводят тенденцию и ничего предосудительного в том не видят. Откуда же их гонение на тенденциозность? А очень просто. Не тенденцию как таковую преследуют они, а известную тенденцию. Это они очищают таким образом место для своих собственных тенденций. Посмотрим же, какую такую драгоценность предлагают они взамен наших, может быть, и неосновательных «тенденций». Драгоценность эта — роман г. Печерского. Так вот: для читателя, вероятно, это ново услышать, однако роман г. Печерского — произведение в полном смысле слова тенденциозное, хотя, быть может, и помимо воли автора. Ибо г. Печерский не выставляет резко и твердо своих тенденций, он, так сказать, инсинуирует их читателю, как бы чего–то робея или чего–то конфузясь (Щедрин? — Л.A.). Au naturel г. Печерский — верный, способный и послушный сподвижник г. Каткова. Роман «В лесах», однако, преизобиловал хотя бы описаниями быта нашего Заволжья, почти всегда интересными. Роман «На горах» не содержит и этого: г. Печерский, очевидно, исчерпал материал и переписывает самого себя. Результаты получаются истинно комические: это такое дешевое, заурядное шарлатанство, что о художественности не может быть и речи: новый роман г. Печерского — не «продолжение», а скучное и вялое размазывание прошлого его романа.
— Зато любопытны здесь идеалы и тенденции, — замечает далее критик «Отечественных записок». — Бывают, мол, люди богатые, то есть умные и добрые, а бывают люди бедные, то есть глупые, жадные и завистливые. Богатые у г. Печерского очень много кутят и все время считают деньги. Никому из них, однако, даже и тени мысли не приходит в голову, что кутят они на чужую кровь и чужой пот, что деньги их — разбойничьи, а благосостояние воровское. И ведь ни одного самодура, известного нам по темному царству Островского! Напротив, какая–то умилительная нежность душ. Островский, наверное, клеветал на нашу жизнь, и мы напрасно ему верили…
— Наконец, что это за желание во что бы то ни стало доказать превосходство «великороссийской» церкви над старообрядством! — итожит журнал. — Не будем говорить о том, насколько сообразны с действительностью эти гуртовые обращения раскольников, старых, бывалых, закаленных людей. Укажем лишь на нехудожественность, более того, на нелитературность приемов г. Печерского. Заставить людей заужать самих себя, затаптывать свои верования, осмеивать свой — ложный или истинный, но дорогой сердцу культ — все это, может быть, прилично в каком–нибудь застенке, но это неприлично в литературе. По существу, в этих приемах нет ничего нового. Ими пользуется и теперь вся та литературная тля наша (опять рука Щедрина. — Л. А.), которая считает своим призванием изобличение всяких «измов». Но положение г. Печерского — особенное. Как–никак, он является перед читателем чем–то вроде авторитетного эксперта, вооруженного специальными знаниями, неизвестными документами и проч. Читатель вследствие этого почти безоружен перед г. Печерским, как беззащитны перед автором и те люди, о которых он повествует. Если г. Печерский надеялся такими средствами послужить интересам нашей церкви или возвеличить ее достоинство, он этого не достиг нимало, а доказал только, что понятие об истинном достоинстве далеко превосходит его разумение.
Таков приговор русской демократической критики.
Воздействие его оказывается весьма сильным: в ничтожном отзыве биржевой газетки, пару месяцев спустя решившей отдать должное «почтенному беллетристу–этнографу», можно уловить следы радиации, которой прожег Печерского щедринский журнал, хотя биржевка и укутывает эти идеи в привычный стиль, попутно открещиваясь на всякий случай и от якобинской заразы:
— Почтенный беллетрист–этнограф ярко изображает в последней своей книге хлыстовщину: общинную, точнее, коммунистическую (так! — Л.А.) жизнь хлыстов. Автора можно упрекнуть только в крайней буржуазности его собственных взглядов, затуманенных вдобавок славянофильством дурной пробы: он почти любовно относится к кулакам–купцам и маклакам, которые ничего не могут возбуждать, кроме отвращения (это пишет биржевая газета! — Л.А.). Но живописание народного быта здесь ценно…
