Три дочери - [7]

– Что же с нами будет, а, Василь?

Этого Василий не знал, напряженно морщил лоб и, стиснув зубы, качал головой.

– Война ведь, затяжная война, – стонала Солоша, – тебя тоже заберут на войну, Василь Егорыч…

– Не должны вроде бы, – глухо бормотал Василий.

– Это «вроде бы» всегда оказывается не «вроде бы», – плакала Солоша. Слезы горьким горохом сыпались на пол. – В Москве слышал, что происходит?

Москву сотрясали погромы – бравые молодцы в черных картузах и красных рубахах крушили дома, где проживали зажиточные немцы – Розены, Дельберги, Мекки, Винклеры, Беккеры, заодно с ними попадали и евреи, сумевшие просочиться в Москву через черту оседлости и имевшие фамилии, схожие с немецкими – Блаунштейны, Купервассеры, Розенблюмы…

Обстановка была неприятная, лохматый сизый дым рваными клочьями долетал до Волоколамска, до мастерских, где работал Василий, московские события обсуждали по нескольку раз на день – жалко было и тех и других.

Тем более что из Петрограда, до недавнего времени бывшего Санкт-Петербургом, доносились слухи – точнее, не слухи, а высказывания царственных особ, что русские люди являются защитниками Отечества, а немецкие граждане, проживающие в России, – защитниками государя.

Разница, конечно, есть, и серьезная разница, видная невооруженным глазом – но все же бить всех подряд, а потом порванное тряпье выметать веником за порог на улицу – не дело… В каждом отдельном случае и разбираться надо отдельно.

– Что же с нами будет? – продолжала плакать Солоша. – Что будет дальше?

Этого не знал никто.

Солоша родила девочку – крепенькую, голосистую, со светлыми глазами и чистым розовым личиком, глядела на нее и печалилась. По щекам Солоши катились безмолвные горькие струйки.

– Ты чего? – не выдержав, спросил Василий.

Вздохнув, Солоша вытерла передником глаза, промокнула лицо и проговорила тускло, очень негромко:

– Если бы родился мальчик, было бы лучше.

– Почему?

– Он прожил бы дольше.

– Поясни. Что-то я ничего не понимаю, – Василий от досады, внезапно навалившейся на него, тряхнул головой, словно бы хотел сбить что-то с волос, недоумевающе пожевал губами.

– Да у мальчика нутро всегда бывает крепче. А девочка что… Пока ходить не научится, она очень уязвимая, слабенькая. Да и когда ходячая станет, то тоже в какой-то момент запросто может сковырнуться… Упадет и уже не поднимется.

Не верилось, что это говорит Солоша: ведь дочка-то еще живая. И жить будет… Зачем же она ее хоронит? Василий медленно покачал головой.

– Нет, нет и нет! – произнес он тихо, каким-то угасшим, словно бы чужим голосом.

– Эх, Василь, – Солоша вновь притиснула передник к глазам.

– Не хочу, чтобы моя девочка умирала, – он вгляделся в спокойное маленькое личико крохотного существа, лежавшего в люльке, и снова покачал головой. – Не-ет…

Ухватившись рукой за край люльки, висевшей на двух веревках, притороченных к потолку, Василий качнул уютное деревянное лукошко, тут же испугавшись, что люлька накренится, и ребенок сползет к краю, а это опасно, пальцами придержал ее. Лицо у него сделалось встревоженным.

Солоша заплакала вновь, – чутье у нее было тоньше, острее, чем у мужа, она чувствовала беду задолго до того, как та постучится в дом.

– У нас опять еды на весну не хватит, – Солоша шмыгнула мокрым носом, – зимой дожуем последнее, а весной зубы положим на полку. Сами мы сдюжим, кору будем есть, а дочка чем станет питаться? Воздухом?

Жена была права.

Недаром плакала Соломонида Егорова, как и чувствовала она, дочку Антонину весной забрало к себе небо – у Солоши от голода и слабости пропало молоко, корова еще не успела отелиться – значит, и коровьего молока не было, заменить его было нечем, подкрепить дочку тоже было нечем, – ничего не было, в общем, и Тонечку снесли на погост.

Когда Тонечку хоронили, Солоша, странное дело, не плакала – у нее кончились слезы. Что-то высохло внутри, отрубилось само по себе, в груди, там где находилось сердце, образовался твердый комок и долго не проходил. Это была боль.

Солоше казалось, что она не может дышать и никогда уже не сможет, – в таком состоянии она пребывала два дня, но потом боль отпустила.

Все события, которые касались России, касались и семьи Егоровых, ни одно из исторических «действ» не обошло их, все государственные и народные даты стали их датами, и все брали свою дань.

Без слез Егоровы эти даты не отмечали.

Когда родился восьмой ребенок, и Солоша, скорбно морща лицо, нянчила дочку, Василий отправился в церковь к новому священнику, прошедшему две войны, продырявленному немцами под Виндавой, рассудительному, спокойному, любимому всеми старухами села Назарьевское – авторитет свой новый настоятель завоевал быстро.

– Отец Илларион, – Василий поклонился священнику, поцеловал рукав его стихаря, – вот какое у меня печальное дело…

Василий рассказал о беде, которая, как проклятье, висела над его семьей – ни освободиться от беды этой, ни приглушить молитвой, ни задавить работой – ничего нельзя сделать: сколько ни рождалось детей – ни один не выжил…

Отец Илларион внимательно выслушал Василия, понимающе вздохнул.

– Я буду молиться за тебя и твоих детей, – произнес он.