Три дня - [44]

— Меня зовут Дорле, — сказала она. — А как тебя?

— Фердинанд.

Они сели.

— Ты, наверное, хочешь побыть один?

— Я не знаю.

— Потому что ты со мной незнаком? Я дочка старинного друга твоего отца, они подружились, когда он еще не был террористом. Не думаю, что они были очень близкими друзьями, просто принадлежали к одной компании. Мой отец очень рано отошел от политики и стал заниматься делом. Он владелец зубоврачебных лабораторий, а я его единственная балованная дочка. Вчера вечером я хотела соблазнить твоего отца, но он не пожелал, а сегодня днем он плакал, и я его утешала. Вот такая я — вмешиваюсь в разные дела, которые меня не касаются, и делаю хорошо людям, когда они мне позволяют. Про твоего отца я сказала себе, что после помилования терроризм и тюрьма стали для него пройденным этапом. Я не знала, что его жена покончила с собой и что у него есть ты.

— Они не были женаты. Она надеялась, что он женится на ней, особенно после того, как родился я. Но она делала вид, будто ей это безразлично и она стоит выше буржуазных предрассудков. До тех пор, пока он ее не бросил. Вообще они никогда по-настоящему не жили вместе. Он встречался с ней всего несколько раз, потому что она была хорошенькая и влюбилась в него без памяти. Может быть, мне следовало бы сказать себе, что ничего не поделаешь, просто такие тогда были времена, и простить ему, что он нас бросил. Но я не могу. — Он горько засмеялся. — За это даже президент не мог его помиловать. Мама его не помиловала, вот и я не помилую. А за самоубийство мамы…

— Но ведь самоубийство случилось спустя несколько лет после того, как он ее бросил. Сколько тебе тогда было?

— Шесть лет. Я был в первом классе. После того как отец ее бросил, мама так и не смогла успокоиться. После убийства женщины она постаралась связаться с ее родителями, а после полицейского — с его вдовой. Но и родители, и вдова видели в ней только жену убийцы. Меня на школьном дворе дразнили и били незнакомые дети, и, хотя я маме об этом не рассказывал, она все равно узнала и винила себя. Она винила себя и за другое: за то, что я рос без отца, за то, что не занимался спортом — футболом там, гандболом или баскетболом, — за то, что ее родители переживают за нее и за меня. Ну, уж обо мне им после смерти мамы пришлось не то что переживать, а вообще взять на себя все заботы, и они очень старались, и я им по-настоящему благодарен. Но я предпочел бы расти при матери и уж тем более при обоих родителях.

— Так что ж, неужели теперь вся твоя жизнь должна вокруг этого вращаться? Я знаю одного парня, который впал в ступор оттого, что его отец — великий ученый и лауреат Нобелевской премии. Некоторые дети знаменитых художников и политиков чахнут в тени своих родителей. Я знаю таких гомиков, которые ничем в жизни не могут заняться, потому что ни о чем другом не могут думать, кроме своей сексуальной ориентации. — Она не знала, понял ли он, что она имеет в виду, но не хотела об этом спрашивать. — Ну так как, твой отец действительно оказался таким, как ты себе представлял?

Он пожал плечами:

— Я представлял себе его более мужественным. Решительным. Не таким жалким. А каков он на твой взгляд?

— Он тебе показался жалким?

— Или — или! Либо он по-прежнему стоит на том, что поступал тогда правильно, либо должен с позиций нового дня признать это неправильным и раскаяться в содеянном. И то и другое я мог бы понять, но только не эти жалкие отговорки, будто бы он все забыл и за все расплатился.

Дорле не знала, что на это сказать. Первое, что напрашивалось на язык, — это что все дети, вырастая, разочаровываются в своих родителях. Ее отец тоже не был для нее уже тем героем, каким представлялся ей в детстве. Однако ее отец был, в общем-то, ничего, и она в нем не разочаровывалась. Кроме того, она догадывалась, что, если бы даже отец Фердинанда энергичнее отстаивал свою правоту или, наоборот, раскаялся в прошлых убеждениях, Фердинанд на этом все равно бы не успокоился. Она чувствовала, что Фердинанда это не отпустит, пока он не придет к примирению с отцом. Но вот как это сделать?

— Ты любишь деда и бабушку?

— Наверное, да. Они были уже немолоды и не любили нежничать, скорее обращались со мной суховато. Но они отдали меня в хорошую школу и всегда поддерживали меня, когда я проявлял к чему-то интерес: фортепьяно, языки, путешествия. На них не приходится жаловаться.

Дорле попыталась подойти к делу с другой стороны:

— Ты мог бы понять своего отца? В смысле, сделать такую попытку? Разве ты не можешь поговорить по душам с ним, с твоей тетушкой и с его друзьями? Ты находишь его жалким. Но, может быть, он и сам хотел бы быть энергичнее. Ведь неплохо было бы разобраться, почему он такой.

Фердинанд презрительно фыркнул.

Она смотрела на него и ждала. Он больше ничего не сказал. Она приняла это за добрый знак:

— Если ты попытаешься это сделать, ты, может быть, и поймешь старика с незадавшейся жизнью, который теперь не знает, как ее наладить. Какие-то убийства, похищения, ограбления банков, бегство, тюрьма, несостоявшаяся революция… Ну какой может быть смысл в такой паршивой жизни? А в то же время ведь нельзя же, чтобы жизнь не имела хоть какого-то смысла!