Три дня одной весны - [147]

Вблизи речки Сангин Рамазон встретил Шарифа-девону. Тот медленно поднимался по откосу с полным бурдюком на спине и голосил грустную песню.

— Здравствуйте, дядя! — сказал Шариф.

— Ты сколько раз на дню здороваешься?

Шариф засмеялся и вдруг, чего-то испугавшись, отпрянул в сторону.

Сангин Рамазон глянул на его одежду, подумал: «Эх, горемычный», — и проехал мимо.

На берегу Дуоба он спешился, вытащил изо рта коня удила. Скакун, выгнув шею, потянулся сомкнутыми губами к воде.

«Горемычный», — мысленно повторил Сангин Рамазон.

Речка представилась ему на белом фоне бесконечной голубой дорожкой. Ее прозрачные воды, текущие с высоких гор, как бы нежно что-то шепча, ласкали покатые заснеженные берега и, плавно скользя по валунам и камням, струились в синеющую даль.

Сангин Рамазон стоял рядом с конем, смотрел, как он осторожно пьет, и невольно вспоминал отца Шарифа.

Неразговорчивым, безвредным и работящим был мужчина. Но что-то напало на него, взревновал он жену, засомневался в ее супружеской верности, и как-то вечером, вернувшись с поля, поставив трактор на место, он, никогда не бравший в рот хмельного, крепко подогрел себя водкой и, разгоряченный, пришел поздно ночью домой и зарезал жену. Он убивал ее на глазах малолетнего сына, этого Шарифа, а потом бросил в луже крови и, отшагав восемь километров, в ту же ночь явился с повинной в районное отделение милиции. Шариф был страшно напуган, почти до утра оставался, один на один с обезображенным трупом матери, изошел криком, бился в припадках и… вот с тех пор не в себе. Он живет у тетки — сестры матери. Не раз пытались лечить его в больницах, районной и городской, — увы, без пользы… Порой он нормальный, и речи его звучат здраво, но, когда затмевает рассудок, крушит все, что попадает под руку, и убегает в горы, пропадает сутки, вторые, затем снова объявляется…

«Дурак был! — Сангин Рамазон взнуздал и оседлал скакуна, повернул его назад. — Не был бы дураком, разве так поступил бы? Себя подвел под расстрел, жена покинула белый свет молодой, сын вот уже двенадцать лет безумец…»

Конь быстро преодолел подъем, и Сангин Рамазон увидел впереди Шарифа, который все так же плелся с бурдюком на спине. Он припустил коня, нагнал парня и сказал:

— Давай сюда!

— Что? — вытаращил глаза Шариф.

— Бурдюк.

— Я сам понесу, дядя. Я сильный.

— Знаю, ты сильный. Но все равно, давай, — сказал Сангин Рамазон и, наклонившись, схватил тугой бурдюк за ножку и с помощью самого Шарифа уложил его на луку седла.

Шагая в ногу с конем, Шариф не сводил глаз с Сангин Рамазона и, будто что-то вспоминая, беспрерывно улыбался.

— Как твой зять? Что-то его не видать.

— Он любит мою тетю, не отходит от нее ни на шаг.

Сангин Рамазон засмеялся и, весело ответив на приветствие прохожего, приосанился. (Пусть знают, я беспощаден к плохим, а с хорошими — хорош; я не злой, не скупой и не завистливый, захочу, нисколько не брезгуя, помогу даже безумцу…) И спросил:

— А ты кого любишь?

— Не знаю, дядя. Наверное, дочь Амонбека… — Шариф на минуту задумался, потом вдруг сказал: — Вы не знаете, когда я женюсь?

— Не беспокойся, когда-нибудь поправишься и жену найдешь…

— Как женюсь, — взахлеб перебил Шариф, — тут же приглашу маму, чтобы невеста без нее не скучала.

— Откуда пригласишь?

— Как откуда? С кладбища…

Сангин Рамазон устыдился своего неуместного вопроса (рехнулся, старый хрыч!) и сжал губы. На Шарифа он больше не смотрел.

Когда приблизились к воротам старухи Гульсум, осторожно переложил бурдюк на плечи Шарифа и ослабил поводья. Скакун сразу почувствовал себя вольготно и перешел на рысь.

— Вы тоже придете на мою свадьбу? — закричал Шариф вслед на всю улицу.

— Приду, — на миг обернулся Сангин Рамазон. — Непременно!

Конь быстро домчался до развилки дорог, однако на этот раз хозяин вдруг остановил его, сильно потянув поводья, не разрешил, как всегда, свернуть направо и взлететь на вершину холма, откуда как на ладони открывается вид на кишлак и где он, по обыкновению, резвился…

«Горемычный», — вздохнул Сангин Рамазон.

Он вернулся домой в печальной задумчивости и тут расстроился вконец.

— Вот бессовестная баба, выпустила, а! — воскликнул он и, быстро привязав коня под навесом, разогнал кур, копошившихся в яслях и возле сеновала, у стен и под дверями конюшни. Потом разнуздал коня, но второпях забыл ослабить подпруги и, бросив ему охапку сухого клевера, заспешил, раздраженный, во внутренний двор. — Жена! Эй, жена — закричал еще в проходе.

Но отклика не было.

— Женщина! — гаркнул он, затопав по каменным ступенькам на айван.

— Чего вам? Не глухая, — выходя из комнаты, проворчала старуха.

— Если не глухая, то когда уберешь свои сокровища? Сколько, раз тебе повторять? Втолкую я тебе, наконец, что от твоих проклятых кур никакого прока, только гадят повсюду?!

— Пока к чему-нибудь не придеретесь, день вам не день, — сказала она, спускаясь по ступенькам.

— Вроде тебя…

Сангин Рамазон живо снял галоши, вошел в комнату.

Жена загнала птиц в курятник, вернувшись, расстелила дастархан и подала полную косу[67] шурпы.

— А сама? — спросил Сангин Рамазон.

— Я ела с Каримом.

— Где он сейчас?

— В школе.