Три цвета времени - [10]

В Кремлевском дворце в это время начинался военный совет. За большим красным столом, с которого нарочно не убирали алое сукно с двуглавыми золотыми орлами, сидели девяносто семь человек. Наполеон чувствовал себя лучше. Генералы шутили. Озабоченно ходил Мортье. Бессьер и Бертье, взявши друг друга под руку, стояли у окна, сговорившись по самому тревожному вопросу. У них в руках было доказательство невозможности похода на Петербург.

– Какой главный аргумент? – шепотом говорил Бессьер.

– Тот, что сам император предложит поход на Петербург, не веря в наше согласие.

– Да, но есть другое, – отвечал Бессьер, – вот перевод письма Александра к Салтыкову.

Уже 4 июля Александр пишет:

«Нужно вывезти из Петербурга: Совет, Сенат, Синод. Департаменты министерские. Банки. Монетный двор. Кадетские корпуса. Заведения, под непосредственным начальством императрицы Марии Федоровны состоящие. Арсенал. Архивы коллегии иностранных дел, Кабинетской. Из протчих всех важнейшие бумаги. Из придворного ведомства: серебро и золото в посудах. Лучшие картины Эрмитажа также и камни разные, хранящиеся также в ведении придворном, одежды прежних государей. Сестрорецкой завод с мастеровыми и теми машинами, которые можно будет забрать.

По достоверным известиям, Наполеон, в предположении вступить в Петербург, намеревается увезти из оного статую Петра Великого, подобно как он сие учинил уже из Венеции вывозом известных четырех коней бронзовых с плаца Св.Марка, и из Берлина триумфальной бронзовой колесницы с конями с ворот, называемых Бранденбургскими, то обе статуи Петра 1-го, большую и ту, которая перед Михайловским замком, снять и увезти на судах, как драгоценности, с которыми не хотим расставаться».

– Но как сделать, чтобы из твоей канцелярии это письмо не попало в руки императора? И насколько оно достоверно?

– Письмо это уже не попадет к нему в руки, – сказал Бессьер. – Как бы ни боялись русские, но зимний поход на Петербург против Витгенштейна кончится уничтожением армии. Теперь мы знаем, что такое русские дороги…

– Кстати, – сказал Бертье, – известно ли тебе, что Александр, русский царь, и Салтыков, которому написано это письмо, двоюродные братья?

– Какой вздор! – воскликнул Бессьер.

– Уверяю тебя. Здесь, за дверьми, мною приведен оставшийся в Москве директор русских архивов Бестужев[19]. Император поручил мне разыскать в московских царских архивах доказательства незаконности русской династии. После резни помещиков в Витебской и Минской губерниях, которую устроила наша агитация среди крепостных рабов, пришлось отказаться от этого способа, как от якобинского террора[20]. Но все же наш император оскорблен русским чванством. Он не дворянин. Теперь мы докажем, на какой соломе щенятся русские коронованные суки.

Бессьер не успел задать вопрос. Красный мундир, черное лицо и огромные белки навыкате показались из-за портьеры. Мамелюк Рустан и за ним два гвардейских гренадера торжественно вышли из-за дворцового занавеса и, встав по обе стороны входа, стукнули прикладами о ковер. Потом сделали честь ружьем от правой ноги правой рукой на штык. Воцарилось мертвое молчание. Быстрыми, короткими шагами Наполеон подошел и, резко отодвинув коленом широкое кресло, взял простой деревянный стул. Царское кресло с гербом упало. Рустан подошел и непочтительно уволок его в угол. Военный совет начался.

– Скифы жгут свое жилище, – начал Наполеон, – а Европа будет кричать о якобинском варварстве французов. Что сделали вы, господа маршалы и офицеры, для спасения Москвы от пожаров? Есть ли у вас доказательство того, что три четверти пожара не произошли от пьяного буйства солдат?

– Французская рука не поднималась на московские дома. Ручаюсь, как губернатор нашего нового города, ваше величество!

Наполеон ударил в ладоши. Под конвоем вошел пьяный французский гренадер с потушенным смоляным факелом в руках.

– Кто это? – спросил Бонапарт.

Мортье подошел и, взяв пьяного за ворот левой рукой, разорвал ему мундир. Восьмиконечный старообрядческий крест вывалился из-под грязной рубахи.

– Кто ты? – спросил Мортье.

Переодетый молчал.

– Привести переводчика! – сказал Мортье, обращаясь к начальнику конвоя.

Наполеон жадно слушал звуки чужого языка, быстро перекидывая глаза от переводчика на переодетого.

– Спросите, почему он молчал до сих пор, – сказал Наполеон.

– Это русский ночной сторож, ваше величество. Ему приказано молчать под угрозой казни. Сейчас он заговорил только потому, что, как он сам заявил, он готов к смерти.

Еще минута разговора. Переводчик оборачивается с бледным взволнованным лицом, повторяя:

– В Москве, оказывается, десятки тысяч крепостных, которым обещана вольная за поджоги, и столько же выпущено злодеев и убийц из тюрем с обещанием помилования за поджоги. Он говорит, что Москву сожгут дотла.

Бонапарт сделал резкий и пренебрежительный жест. Конвоиры вывели переодетого.

Вбегавший по лестнице на заседание совета граф Сегюр[21], едва успевший пробиться в Кремль со своими младшими офицерами, увидел, как тут же, на каменной черной лестнице, французские солдаты колют штыками гренадера со смоляным факелом в руке. Сегюру было не до вопросов. Вбежав в зал совета, он с негодованием разыскивал Мортье. В ту минуту, когда военный совет выслушивал донесение Мюрата о том, что в русской армии, стоящей неподалеку от Москвы, начались бунты по случаю сдачи города и пожаров, Сегюр сделал знак губернатору. Мортье, злой и взбешенный, подошел к нему.