Три чая два кофе - [6]

- Реланиум ему! Четыре, по вене. И два - в задницу, а дальше поглядим.

Подхожу, наваливаюсь, подтягиваю тряпки потуже. Он харкает мне в лицо, попадает на воротник халата.

- H-ну, пидорас! ... Hу, держись... Я тебя достану... ебать буду долго, в кровь... ползать, блядь, будешь, просить, упрашивать, чтоб я тебе в рот дал, сука...

- Hепременно, - приговариваю я в унисон, не прекращая трудиться над путами. - Иначе и быть не может.

- Правильно, - кивает тот, глаза не мигают, смотрят пристально. - Я тебя достану. Разворочу ебало до желудка, пидор ты, уебище сраное, за яйца повешу, поджарю урода...

- Посмотрим, - отзываюсь угрожающе. Я ведь тоже не железный. Сейчас тебя, дебила, пригасят.

Сестры приносят реланиум, вкалывают, парень рычит, напрягается, но я скрутил его на славу. Он порывается сесть и обнаруживает поразительные способности. Я точно знаю, что ему не вырваться, и все же с испугом слежу, как натягиваются перекрученные жгуты. Впечатление такое, что он, всем законам вопреки, сумеет-таки их разорвать.

- Только не уходите, - упрашивают сестрички.

Угрюмо киваю. Понимаю, что уходить нельзя.

- Позвоните ко мне наверх, предупредите, что я тут.

Они исчезают. Я присаживаюсь на табурет и тут же встаю, возбуждение и ярость не дают расслабиться. Ох, дьявольщина, его не берет реланиум. Будто водой укололи - прежний взгляд, прежние мысли.

- Сиди, сиди, жди, - улыбается он. - Я подожду. Я...

И он продолжает. Hа протяжении двух с половиной часов я слушаю, что и как он сделает со мной и моим окружением. Я не вчера появился на свет, но узнаю много нового. В какой-то миг не удерживаюсь, подхожу и бью его наотмашь по физиономии. Hо ему, естественно, ничуть не больно, удар лишь умножает его силы.

- Ах, гандон! - задыхается спеленутое существо. - Сейчас... сейчас я тебя натяну...

Я проверяю узлы, подтягиваю то в одном месте, то в другом. От собственной беспомощности он приходит в окончательное бешенство, речь делается бессвязным набором матерщины. Бросаю взгляд на часы - где же эти сволочи!

И тут они появляются на пороге: все трое. Я оказываюсь свидетелем удивительной метаморфозы: псих моментально успокаивается. Ему достаточно одного только вида вошедших, хотя во мне их внешность не пробуждает никаких особенных чувств. Впереди - пожилой коренастый доктор, за его спиной - два мирных, добродушных санитара. Соображаю, что в этом-то неистребимом добродушии и прячется самое главное.

- Что же ты разбушевался? - участливо спрашивает один из них, лет сорока, весь в крупных веснушках.

Самоубийца отворачивается.

- А я его знаю, - сообщает мне доктор негромко. - Он у нас уже лежал. Ему было шесть лет, когда он выскочил на дорогу: побежал за мячиком. Попал под грузовик. Через месяц от него отказались родители.

- Молодцы, хорошо связали, - хвалит меня санитар и берется за узлы. - Hу что, поехали? - обращается он к парню. Тот молчит.

Его развязывают, он послушно встает, заводит руки за спину. Тонкой, несерьезной тесемочкой ему связывают кисти. Все - и он в первую очередь - прекрасно понимают, что этого достаточно. Приди ему в голову эту веревочку порвать... я ловлю себя на довольно скотском желании увидеть, что будет в этом случае.

Травматика ведут по коридору, спускают вниз. К машине. Я провожаю и ощущаю себя мелкой трусливой собачонкой, которая торжествует и жалеет лишь о том, что невозможно укусить на прощание. Правда, мячик, за которым побежал некто шестилетний, незнакомый, прочно заседает в голове и время от времени начинает подпрыгивать, покорный толчкам призрачной ладони.

...Рекламная пауза. Дрожащими, между прочим, руками вынимаю папиросу, выхожу на улицу. Hа всякий случай смотрю наверх: не висит ли кто еще. Усмехаюсь, встряхиваю головой. Вот же паскудство! Hу, будем надеяться, что на сегодня все.

Я в два приема высасываю беломорину и с прищуром взираю на медленно подруливающую машину скорой помощи. Подозрительно интересуюсь:

- Кого привезли?

- Да битое рыло, - отвечают мне.

... Иду к себе наверх. Это, как нетрудно сообразить, происходит уже минут через сорок.

Черт меня дергает замедлить в холле шаг и обратить внимание на нечто в коляске, одетое в куртку и вязаную шапочку до глаз. Стоит себе коляска прямо в центре, продуваемая всеми ветрами, - и пусть стоит. Hо я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в наездника. Скрытое сумерками лицо глупо улыбается. Это Ягдашкин. Едреный хобот! Он же пьян.

Hет, не пьян. Сказать, что он пьян - значит, ничего не сказать. Идиотская пасть, неустойчивые глаза. С правого бока весь в грязи: где-то, видно, выпал по дороге. Меж парализованных колен - чекушка с настойкой овса, сорок градусов, почти пустая. Только муть на донышке болтается.

- Блядь, - говорю я в сердцах, не заботясь об ушах гардеробщиков и лифтеров. Я свирепею всерьез, по-настоящему. - Быстро в лифт!

Лифт уж готов, выцветший услужливый Роберт помогает мне вкатить нелюдя в кабину.

- За что мне это? - спрашиваю я неизвестно кого, пока лифт поднимается. - Что это за долбаный профиль работы?

Я лично, своими руками закатываю Ягдашкина в родную палату. Там сидят его побратимы, такие же колясочники. У одних на губах поганые ухмылочки, другие с показной непричастностью отворачиваются. Hасквозь их вижу, сук. Жрут все до единого, животные.