Три блудных сына - [30]

– Легко тебе, ты святой…

– Легко, – согласился Микула и предложил: – Давай, помолимся вместе, а?

Уговаривать Ивана не пришлось: для него это был лучший подарок, минуты счастья, которых он ждал с нетерпением. Только в эти минуты тяжкий груз злодеяний отпускал его полностью, и душа, как в детстве, летела к Небу. Царь упал на колени перед недавно обретенной Казанской иконой Богородицы и запел чистым, красивым голосом:

– Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго, за всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего, и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим…[105]

…Всякий, кто заглянул бы в царскую горницу, мог увидеть коленопреклоненного Ивана Васильевича и услышать его глубокий баритон. Но только существа из другого мира смогли бы услышать тенорок Микулы Свята, подпевающего царю.

* * *

Рейд, совершенный царем в 1579–1580 годах в Ливонию, не принес успеха, и враг опять перешел в наступление. Над Русью нависла реальная угроза нашествия.

Глава 4 1581 год, Москва

Царь стремительно ветшал телом; боли теперь отпускали его редко, иногда из-за них приходилось отменять приемы иностранных послов. Послы оставляли подарки и уныло отправлялись писать отчеты для своих монархов.

– Вот эти шахматы, государь, прислал король Генрих из Франции, – доложил Федор Нагой, ставший недавно думным боярином[106].

– Который Генрих-то? Тот, что из Польши сбежал?[107] – ворчливо спросил царь. Тело его слегка раздуло водянкой, но знахари уверяли, что это скоро пройдет. «На этот раз пройдет…» – соглашался царь.

– Нет, государь, другой Генрих, Бурбон[108]. Тот, что еретиками командует и сам первый в драку лезет; тот, которого ни пуля, ни меч не берет.

– Ага! Еще он ни одной юбки не пропускает, – усмехнулся царь. – Кто привез подарок? Из Франции никого, вроде, и не было.

– Еремейка Ульянов[109]. Он из Англии напрямик через фряжские и германские земли проехал; даже через Польшу ужом прополз – и война ему не помеха. Ловок, шельмец!

– Понятное дело; соглядатай – он соглядатай и есть. А чего сам не пришел?

Боярин замялся и опустил глаза.

– Говори! – приказал царь.

– Уж больно запугал ты его своими шутками, государь! Как идти к тебе – сам не свой молодец, ноги не идут. Зачем так-то?

Царь довольно улыбнулся и поманил Нагого пальцем. Когда тот приблизился, царь прошептал значительно:

– Ерема Горсей у нас кто? Разведчик! А когда разведчик боится, он ошибается, проговаривается… а я слушаю, да на ус мотаю. Расставляй шахматы.

Нагой принялся расставлять на шахматном столе изящные, выточенные из слоновой кости фигурки.

– Чтой-то не пойму, государь, куда эту ставить? – с недоумением сказал Нагой, рассматривая странную фигурку, выполненную в виде крепостной башни с зубцами.

– Ладья это, Федко. Фрязины[110] ее в виде крепости делают, так и зовут: «тур», сирень крепость. Ходит, как наша ладья.

Двери вдруг распахнулись, и в покои стремительно ворвалась одетая в простой сарафан красивая молодая женщина, упрямыми чертами тонкого лица немного похожая на боярина Федора.

– Опять закрылся?! – налетела она на царя. – Не продышать у тебя, хоть топор вешай! При твоей болезни тяжелый дух – погибель!

Она подошла к узкому оконцу и раскрыла его настежь – в комнате заметно посвежело.

– Дует, Машенька, – жалобно захныкал царь. – Прикрой, хоть маленько…

По едва сдерживаемой улыбке было заметно, что он играет, наслаждается ситуацией, при которой приходится подчиняться совсем молодой женщине, почти девочке. Недолюбленный в детстве, Иван в каждой из своих женщин искал мать. Не Елену Глинскую, конечно, а воплощение мечты брошенного ребенка о Матери, которая разведет руками беду, поцелуем снимет боль и всегда будет любить; злого, доброго, больного – только потому, что он ее самый-самый-самый…

Мария Федоровна Нагая, шестая по счету жена Ивана Грозного[111], укрыла царя теплым шерстяным покрывалом, поцеловала в лоб и решительно заявила:

– Так дыши! А что это говорят такое: ты опять жениться собрался? Аглицкую королеву сватаешь? От живой жены?

Видно было, что Марию нисколько не пугает развод, она в него не верит, а царя просто дразнит. Иван насупился и сдвинул брови.

– Ты, Маша, в это не лезь, тут не бабьи слезы, а дела державные! Мне сушеная аглицкая вобла не нужна, да и не пойдет она ни за кого, – мне нужны разговоры о сватовстве. Откажет Лизавета – стану сватать принцессу какую, из ее дома. Пока переговоры идут, враги аглицких кораблей боятся…

– Да кто ж поверит в такое?!

– Про меня – всему поверят, – горько усмехнулся Иван, – такая уж у меня слава…

Мария задумалась, но долго хранить серьезность она не умела.

– Видела я парсуну[112] Лизки этой! – прыснула царица. – Морда лошадиная, желтая, прыщи пудрой замазаны – красавица! Да сколько же ей лет?!

– Сорок восемь…

– В самом соку девушка! Пора замуж! А и повезло ей: никто не брал, и вдруг – такой красавец!

Иван захохотал – весело, беззаботно; а как отсмеялся, легонько шлепнул жену пониже спины и подтолкнул к выходу.

– Ступай, Маша, чего тебе тут… с батюшкой твоим дела у нас.

– Окно не закрывай!

Улыбка еще играла на страшноватом припухлом лице Ивана, когда двери закрылись за царицей.