Три белоснежных оленя [авторский сборник] - [4]

Ночью Женьке приснился шторм: по клокочущему морю плывёт пароход, его швыряет с волны на волну, все пассажиры попрятались внутрь, а Ленка пляшет на палубе. И чем сильней она пляшет, тем резче кренится пароход, и, очевидно, он потонул бы, если б не настало утро и Женька не проснулся бы…

Женька пил чай и думал, что хорошо бы расспросить её про атомный ледокол «Ленин», который недавно спустили на воду, — она, наверно, знает. Но как увидеть Ленку? Почему она упорно сидит в чуме? Или она выходит тогда, когда он сидит в своём? Тысячи раз бывал Женька в жилище дяди Ипата, ничего не стоило сунуть туда голову и сейчас, но всё же было неловко: подумаешь, приехала из города девчонка, а он уже и бежит к ней! Вчера он запросто познакомился и говорил с ней, а сегодня, после всех этих мыслей и сна, в котором она отчаянно плясала на палубе кренящегося парохода, было как-то неловко.

И даже когда приятель Ванька потащил его в Ленкин чум, чтоб узнать, не привезла ли она из города книжки, Женька заупрямился, как необъезженный олень:

— Чего я там не видел?.. Не нужны мне книжки…

И Женька не пошёл. Он вернулся в свой чум, задумчивый и недовольный собой и всем на свете, лёг на шкуры, которые мать ещё не успела скатать, смотрел в мокодан — синее отверстие над головой — и долго-долго думал. Потом мать посылала его за водой, и Женька послушно бегал, и снова валился на шкуры, и смотрел на круглый клочок неба, и думал. Затем взял «Библиотечку оленевода» — книжечку с одной обложкой и четырьмя вставными брошюрками — и стал машинально листать их. Вдруг он чуть не подскочил — так внезапно раздался знакомый голос:

— Ты чего в чуме всё?

Женька страшно смутился.

На Ленке уже была не малица, а короткое чёрное платьице и синяя кофточка, и только на ногах оставались рыжие оленьи пимы.

— А ты чего?

— Ничего… Пришла вот… Знаешь, давай дружить.

У Женьки сильно забилось сердце, и он уже хотел тут же выпалить: «Давай, конечно, давай!» Но он не выпалил, а помедлил и равнодушно протянул:

— Ладно… будем…

Глаза её радостно заблестели.

Увидев над головой длинную коричневую полоску, сушившуюся на верёвке, Ленка от любопытства приоткрыла рот.

Женька сразу почувствовал облегчение: вот тут-то он может блеснуть! И он со всеми подробностями стал рассказывать, что с хребта убитого оленя сдирается одна такая лента сухожилий: с большого — длинная и широкая, с маленького — короткая и узкая. Она долго сушится на воздухе, потом разрывается на отдельные жильные ниточки, и женщины шьют ими обувь и одежду, шкуры, покрывающие чум, сумки и различные вещи из кожи. И в подтверждение своих слов Женька сорвал с верёвки высохшую и покоробленную ленту, отделил ногтем от края волоконце, потянул, взял один конец в зубы, другой покрутил в пальцах и показал девчонке тонкую коричневую ниточку.

— И мои пимы сшиты ими? — Она топнула ногой по латам.[4]

— Ну да.

В её узких глазах заиграло веселье.

— И такими тонкими? Сочиняешь всё!

Женька протянул ей нитку:

— На, разорви.

— Пожалуйста. Считай до трёх.

Она намотала на пальцы жилку, закусила губу и, когда Женька сказал: «Три!» — дёрнула. Нитка не порвалась. Тогда Ленка стиснула зубы, дёрнула сильнее и сморщилась от боли: тонкая нитка чуть не до крови разрезала пальцы.

Женька похохатывал и ёрзал от удовольствия на латах, но Ленка так легко не сдавалась. Минут пять ещё рвала она, дёргала, тянула эту скользкую нитку. На висках её взбухла тонкая синяя жилка, лоб повлажнел, но всё было бесполезно. Тогда Ленка протянула ему нитку.

— Ничего, — сказала она и вздохнула. — Крепкая.

В чум вошла мать. Она сунула в дверцу железной печки ворох хвороста, подожгла и принялась большим и грязным птичьим крылом подметать латы. Женька заметил, что девчонка пристально смотрит на крыло и брови её вздрагивают, точно она усиленно думает о чём-то. Ну что Ленка нашла в нём? Грязное, обтрёпанное, почерневшее от копоти, это крыло давно валялось у печки, и на него лишь тогда обращали внимание, когда нужно было подмести в чуме.

Как только мать вышла, девчонка схватила крыло и стала ощупывать и рассматривать его:

— Чьё?

— Лебедя… отец убил на озере. Мясо съели, а крылом вот подметаем…

Ленка изумлённо посмотрела на Женьку.

Потом она расправила крыло, и оно, жалкое, с истёртыми краями, похожее на тряпку, неожиданно оказалось огромным, белоснежным, упругим крылом, и даже потёртые краешки перьев не портили его. Женька сразу вспомнил живых лебедей, когда, распуганные, они поднимаются с озера и, загребая воздух могучими тугими крыльями, поднимаются вверх и уносятся вдаль. Никогда ещё, видя это потемневшее от пыли и грязи крыло, Женька не представлял живого, сильного лебедя, которому оно когда-то принадлежало.

— И вот он летит! — воскликнула Ленка, приставила расправленное крыло к плечу, замахала им и пробежала по латам, обдавая Женьку свежим ветром.

Он тихонько засмеялся. Нет, с ней не было скучно, с этой смешной девчонкой из города! С ней просто замечательно было Женьке: всё вокруг, такое обыкновенное и привычное, вдруг становилось иным.

Ленка ушла к себе, а он валялся на свёрнутой постели, веером распускал лебединое крыло и думал, что оно вправду очень красиво, — как не замечал он этого раньше? Потом Женька выбрался из чума. Ромашки и колокольчики, унизанные росой, бросились ему в глаза и обдали тонким, чуть слышным запахом. Небо над стойбищем было удивительно высокое, прозрачное, и на него, не отрываясь, можно было глядеть часами. А озёра! Они слепили его чистотой, острой синевой, они смотрели на него своими доверчивыми ясными глазами…