Тревожный звон славы - [174]

   — Хватит, Александр, — сказала Екатерина Андреевна.

Некоторое время все молча смотрели на Пушкина — на его изменившееся лицо и сияющие глаза. Какая мощь духа, должно быть, таилась в этом человеке!

Восхищение длилось лишь минуту, потому что в доме Карамзина мог быть только один великий человек — Николай Михайлович Карамзин. Екатерина Андреевна вернулась к своей теме:

   — Когда Николай Михайлович узнал о смерти императора Александра, он с этой минуты уже не мог спокойно предаваться обычным занятиям... Он любил государя как человека — искреннего, доброго, милого человека. И величие и слава государя придавали их личной дружбе особую прелесть...

На следующее утро в Демутов трактир к Пушкину явился Титов.

   — Александр Сергеевич, — произнёс он. — Весь ваш вчерашний рассказ я записал. Извольте выслушать...

Пушкин посмотрел на него с искренним удивлением. Не то чтобы он забыл вчерашний вечер — просто к прошедшей импровизации он уже потерял интерес. И конечно же Титов ничего не уловил из того глубинного, что таилось в рассказе.

   — Милый Титов, — ответил Пушкин, — займёмся этим как-нибудь в другой раз. Я помогу вам поправить. А сегодня, знаете, тысяча разных дел...

XXXII

Ноги, будто сами по себе, опять вывели его на Сенатскую площадь. Снова стоял он возле памятника Петру, мощно вздыбившему коня. Здесь в памятный день мятежники выстроились в каре. Воображение напряглось: он будто воочию увидел солдат в ремнях крест-накрест и с ранцами за спиной — они стояли молчаливо монолитной массой, может быть даже плохо понимая, зачем их собрали здесь, а между ними суетились приведшие их сюда офицеры. Их привели с барабанным боем и распущенными знамёнами... Толпа запрудила Адмиралтейский бульвар и набережную Невы... А молодой государь один, без свиты, в парадной форме разъезжал верхом перед батальоном Преображенского полка. Пушкин представил себе Николая таким, каким видел его, — энергичным, волевым, властным... И Рылеева таким, как тот запомнился после недолгих, почти случайных встреч в 1820 году: тёмные задумчивые глаза, мягкая улыбка, голова немного клонится вперёд — он во фризовой шинели с множеством откидных воротников... Вот где-то здесь спокойно, мужественно, хладнокровно распоряжался Иван Пущин... И суетился горячечный Кюхельбекер — без шубы, в одном фраке, с большим револьвером в руках и жандармским палашом...

Все погибли, один он остался жить. Спазма рыдания сжала горло. Зачем он жив, почему он уцелел? Потому что он избранник, которому судьбой завещано ещё много сделать во славу России!..

Он отправился туда, куда ему было назначено сегодня явиться.

Солнце светило в окно, и солнечные пятна будто дымились на голубом мундире, обтягивавшем плотную фигуру Бенкендорфа, вспыхивали золотыми зайчиками на орденах и пышных эполетах. Бенкендорф очень прямо сидел за своим громадным, аккуратно прибранным столом с неожиданно простым и немногочисленным письменным прибором, а Пушкин, желая чувствовать себя независимо и свободно, откинулся к спинке кресла и закинул ногу на ногу. Выражение лица Бенкендорфа не было ни строгим, ни мягким — оно было апатичным. Можно было подумать, что ему надоела скучная работа. На белой коже остзейского лица чернели щёточка усов и узкие бачки, а над высокими зализами лба гладко зачёсана была шевелюра. Он смотрел не на Пушкина, а куда-то в пространство, лишь изредка останавливая равнодушный взгляд на собеседнике.

   — Я имел счастье беседовать о вас с его императорским величеством. — На мгновение он перевёл взгляд на Пушкина. — Его императорское величество доволен вашим поведением и изволил отозваться о вас весьма благосклонно.

   — Я полагал, — произнёс Пушкин, напрасно пытаясь скрыть напряжение в голосе, — что буду иметь счастье видеть его императорское величество, чтобы высказать некоторые мои соображения.

Брови Бенкендорфа поднялись над прозрачными сонными глазами.

   — Вам лучше писать его императорскому величеству, — сказал он, глядя в пространство. — А если желаете, можете изложить свои соображения через меня... Впрочем, я полагаю, что его императорское величество вскоре удостоит вас беседой. — Он опять перевёл взгляд из пространства на Пушкина. — Понимаете ли вы, милостивый государь Александр Сергеевич, в полной мере милость, которую вам оказывает его величество?

   — Я вполне понимаю. — Лицо Пушкина залила краска: зачем завёл он речь о встрече с царём?

Бенкендорф побарабанил пальцами по крышке стола, потом выдвинул ящик и положил перед Пушкиным поэму «Цыганы» — тоненькую книжечку в 46 страниц, малого формата, выпущенную из типографии незадолго до отъезда поэта из Москвы в Петербург.

   — Милостивый государь, Александр Сергеевич, — ровным голосом произнёс Бенкендорф, — обратите внимание на виньетку. Объясните мне, что этой виньеткой вы хотели сказать? — Он поставил акцент на «вы».

Виньетка на заглавном листе изображала разбитые цепи, кинжал, змею и опрокинутую чашу.

   — Александр Христофорович, — сказал он, — виньетка взята из типографии московского издателя Августа Рене-Семёна!..

   — Совершенно верно, — подтвердил Бенкендорф. — Вы, кажется, знакомы с московским жандармским генералом Волковым? Он допрашивал Рене-Семёна, и тот поклялся, что виньетку выбрали лично вы...