Тревожные ночи Самары - [24]

— А он не вернулся? — поднял крутую бровь председатель.

— В том и дело. Михаил побывал у него дома нынче утром. Как-то не резонно. Ведь надо было что-то взять — барахлишко, скажем, ценности, наличность какую. Купцы народ обстоятельный.

Ягунин в миг отозвался:

— Вы этих сволочей плохо знаете. Не беспокойтесь, Башкатин своего не упустит. Мы-то с вами духом не чуем, где он был вчера вечером. А он небось все обстряпал, набил саквояжик золотишком и тю-тю. Вот помянете мои слова: недели через две объявится какая-нибудь купчая… — Он закашлялся, потянулся к графину, плеснул в стакан воды. Глотнул и закончил: — И потом, он же мне признался, что наклепал на ЧК. О чем, извиняюсь, разговор?

— Признался? — негромко переспросил Вирн.

— Мм… почти.

Ягунин снова потер набрякшие красные веки.

Альберт Генрихович остро взглянул.

— Плохо спите, товарищ Ягунин. Что так?

Михаил вздохнул.

— Да нет, ничего. — Он встал. — Я могу идти?

Поднялся и Белов.

— Идите, Ягунин, — кивнул председатель. — А вас, Иван Степанович, я попрошу задержаться на минутку.

Ягунин вышел. Белов присел на краешек стула, не касаясь стола. На минутку так на минутку, рассиживаться недосуг.

— А вам не кажется, Иван Степанович, что в истории с этими таинственными обысками замешан кто-нибудь из наших сотрудников?

Белов опешил, даже заморгал вдвое быстрее, чем обычно. Заволновался.

— Как это? Альберт Генрихович, ничего ведь не подтвердилось с этими обысками-то. Да и как можно об эдаком подумать?…

Однако председатель губчека, видно, подумал, прежде чем сказать.

— Иван Степанович! Я понимаю, что в такое поверить не просто. Когда на фронте мы воевали, там все было ясно: этот — друг, тот — враг. Так ведь?

— Не всегда, — ехидно сощурился Белов. — А помните, как было с Махно? Тоже союзником считался.

— Было такое, — бесстрастно согласился Вирн. — Хотя мы всегда понимали, кто есть Махно. А сейчас ситуация куда сложнее.

С началом НЭПа у нас должен быть особый взгляд — как рентгеновский луч. Слыхали про такой?

Белов кивнул, а может, качнул головой: была в его молчаливом ответе неопределенность.

— Очень хорошо. Знаете, как бывает? На взгляд — здоровяк, кровь с молоком, а на просвет, глядишь, чахотка в последней стадии. Чтобы в наше время работать в ЧК, так и надо смотреть, как аппарат доктора Рентгена, внутрь.

Вирн сделал паузу, усмехнулся.

— Только трудно это, конечно, внутрь смотреть и не ошибаться.

Белов опустил глаза.

— Кому-то надо и верить, — просто сказал он. — Без заглядываньев. На кого-то ведь опираться приходится.

— Верить? — Вирн иронически поморщился. — Давайте будем слепо верить.

Он выдвинул ящик стола и достал какую-то бумагу. Подержал на ладони, словно взвешивая, положил на стол.

— Это донесение милиции, — сказал он негромко, но кулак его побелел. — Сегодня ночью группой каких-то сотрудников ЧК ограблен бывший скотопромышленник Прошерстнев.

— Опять?! — вырвалось у Белова.

— Как видите. Сам Прошерстнев увезен неизвестно куда. Как раз в этот день он справлялся насчет выборки патента на торговлю кожами. Откликнулся на новую политику Советской власти. А вечером, вернее, ночью, арестован. Теперь по Самаре пойдет…

Вирн из-за стола прошел к двери и обратно.

— Дело поручаю вам, Белов. Рекомендую даром времени не терять.

Он взял милицейскую бумагу и положил перед Беловым.

— Пусть будет у вас.

Белов неспешно поднялся со стула, вынул из кармана цветастую тряпицу, высморкался, потом спрятал тряпочку — и все медленно, будто выигрывал время. Лист бумаги взял осторожно, с какой-то странной подозрительностью.

— Разрешите мне идти?

Вирн обронил только:

— Да.

Но когда Иван Степанович взялся за дверную ручку, сказал ему в спину — эффект получился прямо-таки театральный:

— Кстати, забыл вам сообщить. Гражданин Башкатин никуда не бежал. Вчера днем он был доставлен в больницу в бессознательном состоянии.

Белов замер, втянув голову в плечи.

Насладившись картиной, Вирн заключил:

— Подумайте над этим, Иван Степанович.

2

В большой полутемной комнате, тесно уставленной резной тяжелой мебелью, словно для богатырей купленной, царили запустение и беспорядок. Животастый комод с вытащенными ящиками, откуда торчало пестрое барахло, был отодвинут от стены. На полу валялся фикус, из разбитого горшка смотрели светло-коричневые корни, и это неприятно напоминало о насилии и смерти. Дверцы высоченного шкафа, изрезанные с особой затейливостью, были распахнуты настежь. Порядок был только на кряжистом столе из дуба — не сдвинешь такой и втроем. В него будто врос бронзовый письменный прибор с подсвечниками в виде полуприкрытых простынками дев. Рядом лежали толстая стеклянная ручка, чистые листы бумаги и массивное пресс-папье из бронзы — тоже часть прибора.

Белов провел пальцем по пыльному стеклу буфета, заполненного дешевой посудой, и посмотрел на палец.

— Значит, мамаша, ты нынче здесь не прибирала, — не спросил, а констатировал факт Белов, обращаясь к закутанной в шаль худой старушонке. Она стояла у порога и без смущения и любопытства следила за чекистами, осматривавшими комнаты.

— Какое!.. — Старушка вздохнула. — Чай, не до того… Утречком как забежала, гляжу: вона как тут! И скорей от греха подале. А то еще, глядишь, скажут: рылась да уворовала себе чего. А мне чужого, дорогой товарищ, не надо. Жила весь век у людей, и никто не попрекнул, не зарилась я на чужое. Вот и Михаил Лукич — вы спросите-ка его, он скажет: не такая, мол, тетка Маня… Не надо мне чужого добра, ну его. Одета, с голоду не помираю еще, и слава богу. А чтоб по сундукам…