Тревожные ночи - [58]

Рассказчик умолк и посмотрел в сторону переправы. Два санитара склонились над пограничником, чтобы перенести его в вытащенную на берег лодку.

— Костя! — крикнул он.

Потом неуверенным шагом, словно пьяный, подошел к переправе. Опустился на колени перед пограничником и приподнял его голову. Руки Кости, словно сломанные крылья, безжизненно упали по сторонам. Солдат с рукой на перевязи испуганно вскрикнул, и все его тело затряслось от сдерживаемых рыданий. Потом, словно не веря тому, что случилось, он стал трясти тело пограничника и громко кричать:

— Костя!.. Дружок!.. Браток! Костя!

Костя не дышал. Смерть настигла его здесь, на берегу Муреша, под несмолкаемый шепот волн. Человек с рукой на перевязи тяжело вздохнул. Потом поднялся и вытер рукавом слезы. Снял фуражку и здоровой рукой медленно осенил себя крестным знамением. Мы, раненые, кто как мог, подползли к ним. Смерть Кости глубоко потрясла всех.

Подойдя поближе, я увидел широко раскрытые глаза пограничника. Его уже остекленевший взгляд по-прежнему светился таким же суровым, мрачным, стальным блеском. Этим взглядом он смотрел на наступающих фашистов, и этот взгляд не смогли изменить даже предсмертные мучения…

Гриша (Рассказ офицера)

Каждый раз, когда мне доводится бывать под вечер в поле, я растягиваюсь на земле лицом кверху и слежу, как на созревающие нивы опускаются сумерки. Заволакивая горизонт, незаметно подкрадывается темнота. Далеко в небе одна за другой появляются звезды. Где-то поблизости, в хлебах, вдруг застрекочет кузнечик, а из клевера послышится звонкая песня перепела. Сухо протарахтит в сторону села телега, постепенно затихнет цокот копыт лошади. На землю опускается ночная тишина. И тогда ощущаешь, как все погружается в глубочайшее молчание охваченной сном природы. Утихает ветерок, а вместе с ним умолкает и мечтательный шелест колосьев. В воздухе стоит сладковатый запах созревающих хлебов. Кажется, что время остановилось. И слышится лишь бесконечный шепот нивы да теплое дыхание земли. В душе более чем когда-либо пробуждается радость, любовь к жизни. И всегда в такие мгновения я вспоминаю о Грише.

Десять лет прошло с тех пор, а кажется, все это было вчера. И как-то не верится, что его уже больше нет. Образ этого человека всегда со мной. Каждый раз при воспоминании о нем у меня больно сжимается сердце. Память о Грише у меня связана с воспоминанием о самом тяжелом переживании в моей жизни. Грише обязан я своей жизнью, а этого забыть нельзя.

Я помню, как после 23 августа 1944 года мы отбросили немцев до самого Муреша. На его спокойных прозрачных волнах, покачиваясь, медленно плыли, словно с презрением сброшенные осенью, первые пожелтевшие листья. Укрывшись в прибрежном кустарнике, мы лежали на берегу и следили за скрытым передвижением немцев на другой стороне реки. Уже несколько дней на всем фронте стояла тяжелая, гнетущая, предвещающая бурю тишина. В одну из ночей, ближе к рассвету, наш батальон поротно стал форсировать реку. Немцы спохватились лишь в тот момент, когда мы уже были перед их окопами, и тогда началась короткая, страшная, молчаливая схватка. Действуя штыком, мы выбили их из окопов и, не теряя времени, передвигаясь по-пластунски, заняли лежавшую перед нами высоту. Это была высота 495, которую необходимо было любой ценой удержать до утра, пока наши и советские части не форсируют Муреш немного выше, как раз напротив небольшого лесочка. План был довольно прост: немцы не захотят мириться с занятием господствующей высоты на берегу реки и бросят против нас свои основные силы, а в это время наши и советские части нанесут основной удар в другом месте, во фланг.

Однако, кроме первых двух рот, реку не смог перейти больше ни один человек. В то время, когда мы взяли траншеи и перевалили через высоту, весь фронт немцев, словно чудовищная машина, пришел в движение. Снаряды с остервенением рвали берега реки, а по поверхности воды, точно град, хлестал свинец. Вся немецкая артиллерия вела яростный огонь по месту переправы. Мы отползли за высоту, с опаской поглядывая на то, что творилось позади нас. А там глухо ревели пушки, бешено трещали пулеметы, взявшие берег под перекрестный огонь. Мы быстро окопались и стали ждать.

— Теперь им не до высоты, — прошептал мне связной, неотрывно следовавший за мной. — Сначала они отрежут нас от реки, а уж потом примутся долбить высоту.

Я уже давно разгадал этот замысел немцев. Внимательно осмотрев расстилавшийся перед нами скат, я понял, что гитлеровцы направят свои основные силы по лежащей перед моей ротой ложбине. Необходимо было принять срочные меры по организации обороны. Я пополз от одного окопа к другому, проверяя огневые точки и напоминая людям о приказе во что бы то ни стало удержать высоту. Добравшись до двух пулеметов, я приказал пулеметчикам взять под перекрестный огонь ложбину. Когда я возвратился в свой окоп, меня охватило лихорадочное беспокойство. От мучительного ожидания, от сознания того, что вот-вот должен начаться бой, в котором ставкой была победа или смерть, нервы напряглись до предела. Стараясь отвлечься от неприятных размышлений, я начал аккуратно раскладывать на бруствере обоймы автомата. Рядом связной вынул из сумки гранаты и положил Их одну подле другой так, чтобы они были под рукой. Я с нетерпением ожидал, когда наладят связь. А в голове то и дело вертелась мысль: «Достаточно ли боеприпасов, переправили ли орудия и минометы?» Вдруг немецкая артиллерия перенесла огонь и стала бить по высоте. Высота сразу же превратилась в кипящий котел. Спереди, сзади, между нами, рвались снаряды. Земля сотрясалась и стонала от взрывов. Нас осыпало осколками, окутывало огнем и облаками пепла.